В такие моменты особенно хочется спросить, как же это у него получается. Как выходит так, что он быстрее и точнее меня самой знает, что именно мне надо. Почему для него я всегда нараспашку?

Я — для него.

Неправильно думать об этом, когда время так отчаянно поджимает. Неправильно признаваться в своих чувствах тогда, как самым верным решением стало бы закопать их ещё глубже, чем в прежнее десятилетие самообмана.

Ты стала всё делать неправильно, Маша.

— Как ты жила все эти годы? — шепчет он, заглядывает мне прямо в глаза, словно способен увидеть в них что-то в ночной мгле, кроме влажного блеска.

— Ненавистью, — говорю, не задумываясь, выпаливаю свою правду, вряд ли когда-нибудь ещё нашедшую бы свой выход. — И надеждой.

Не знаю, зачем я сама продолжаю всматриваться в него, цепляться пристальными взглядом за тёмные очертания лица, изучать чёткие линии подбородка и плавные изгибы волос. Наверное, чтобы не сойти с ума в темноте, в тишине, прерываемой лишь слабыми звуками нашего дыхания. Не поддаться панике, уверяющей меня, что стоит лишь закрыть глаза на мгновение, как всё исчезнет, развеется, и передо мной окажется лишь расчерченный полосами идущего от уличного фонаря света потолок в комнате студенческого общежития.

— Ты не простила меня, — не спрашивает, утверждает. Напоминает об этом то ли себе, то ли мне, то ли сразу нам обоим, будто пытается провести незримую границу между нашими почти сросшимися телами.

Бесполезно. Сопротивление бесполезно. Даже я наконец-то это поняла.

— А оно нужно тебе? Моё прощение?

— Нет, Маша. Нет, — касается меня сухими тёплыми губами, прижимается, трётся, исступленно целует. — Оно станет непосильным кредитом доверия. А я не хочу… не хочу получать его в долг. Даже если абсолютно уверен, что потом смогу отработать.

Потом. Как бы мне хотелось верить, что у нас есть шанс на это самое «потом». Хоть одна, мизерная возможность оттянуть конец этой истории ещё на несколько месяцев, на год, на всю жизнь.

— А знаешь, — выдыхает он хрипло, громко сглатывает слюну, сжимает меня до боли, до хруста в костях, до тихого звука полной беспомощности, слетающего с губ и разбивающегося об него. — Не прощай меня. Никогда не прощай. Сможешь?

— Почему?

— Что бы не случилось с нами дальше, я хочу быть уверен, что в тебе ещё осталась твоя ненависть. Если не будет надежды, то пусть хотя бы одна ненависть. Чтобы жить ею.

Киваю, потому что горло так сводит судорогой, что не выходит произнести ни звука. Больно, очень больно во всём теле: распирает грудь, выворачивает кости, разъедает превратившейся в кислоту кровью разбухшие вены, и новые слёзы осколками стекла царапают веки, режут по щекам.