Моя кожа горела, пылала, стенала, казалось на ней уже не осталось ни одного живого места, будто ее сожгло на солнце и ее вот-вот начнет стягивать болезненным ознобом, сочащимися волдырями и липкой испариной. Но никакие физические раны не могли совладать с моей реакцией на твою близость и воздействие твоих манипуляций, твоего голоса и на тебя самого. Их растворяло едкой кислотой моей одержимой похоти, расщепляло на атомы под мощнейшими разрядами остервенелого вожделения. Я не могла избавиться в этой жидкой, плавящейся магме оголенного безумия лишь от одной единственной и навязчивой мысли — от ТЕБЯ.

Ты оказался прав. Тысячу раз прав. Эта боль была слишком сладкой и ее дарили твои руки, отнимая благосклонной милостью часть здравого рассудка и растерзанного сознания. И я не хочу сейчас ни о чем думать, чего-то ждать и уж тем более гадать по ударам твоей плети на свое ближайшее будущее. Я могу только молиться, тихонечко скулить, выть в кляп и умолять своего Бога держать мой разум, как можно дольше в этом полутрансовом состоянии.

— …ты хорошо усвоила этот урок? У каждого наказания, исходящего от руки твоего Хозяина, существует своя обязательная завершающая составляющая — за любой болью следует наслаждение. Поэтому ты изначально этого ждешь и так течешь, смешивая полученные удары с будущим удовольствием… И в этом твоя истинная сущность — прирожденной нижней и покладистой сучки. Подчиняться и внимать каждому слову своего Хозяина, ибо только от твоего соответствующего поведения зависят масштабы моего будущего поощрения.

Как долго ты уже об этом говорил и когда перестал полосовать мою спину? Не помню. Кроме того момента, когда ты накрыл меня собой, едва задевая мою пылающую кожу прохладной тканью своего костюма. Подхватил мягким захватом пальцев под подбородок и скулы, приподняв голову над мокрой от моей слюны лежанки станка. И, кажется, я уже не была так напряжена, как раньше, как до начала твоей экзекуции. Зато дышала или задыхалась так, будто все эти минуты гоняла по беговой дорожке на максимальной скорости. А вот твой голос так и не изменился ни на тон и не на градус ниже или выше: ни учащенного дыхания, ни осипших ноток. Только зыбкость звучного баритона усилило свое проникновение с поглощением в несколько стремительных погружений вглубь.

Господи, сколько же в тебе сил, если у тебя даже не сбился сердечный ритм за все то время, что ты расписывал мне спину и сознание идеально отмеренными ударами и словами?

— Ты ведь ждала именно этого? Терпеливо и покорно, принимая наказание с полным осознанием своей вины, понимая, что ты уже ничем не можешь ее загладить, а только надеяться… ждать и надеяться на две заслуженные меры воздаяния — на боль и наслаждение, — последние слова ты прошептал прямо мне в волосы, над кромкой влажной от слез и пота тканью повязки… и пальцы твоей второй руки (без перчатки) накрыли мою истерзанную киску прохладным компрессом нереального ощущения.