На большинстве снимков были два мальчика: один – маленький ребенок, а другой – совсем младенец. На одном из фото Карлос бережно держал в руках новорожденного. На другой мальчик постарше рисовал красками за детским столиком для рисования. За тем самым столиком, что я видела в галерее. Приблизительно на десятке снимков мальчики были запечатлены вместе, на остальных был сфотографирован тот, что постарше, в объятиях родителей – Карлоса, с еще пунцовыми, ужасающими шрамами на лице, и той таинственной беременной женщины.

Крутанувшись на месте, я впилась пальцами себе в волосы и с силой дернула. Кожу обожгло болью – однако эта боль и близко не лежала к тому мучительному ощущению, которое будто пронзило меня насквозь. Я схватила с полки рамочку с детским портретом. Мальчик, изображенный на нем, ни капельки не напоминал Джеймса в детсадовском возрасте. Кто этот ребенок? И почему по всему дому развешаны его фотографии?

– Ему пять, и он очень любит рыбачить, – произнес за моей спиной Карлос. – Это мой сын.

– Как такое может быть?! Ты же уехал меньше двух лет назад.

Я услышала, как он переминается позади.

– Я его усыновил.

У меня задрожали руки.

– А младенец? – шепотом спросила я.

– Младенец – мой.

Значение этой новости медленно снисходило на меня, все глубже и прочнее оседая в моем сознании.

«Я нужен здесь».

– А кто их мать?

– Моя жена. Ракель. Она… – Карлос осекся.

Мо моей щеке покатилась слеза, и я раздраженно ее смахнула.

– Она умерла, когда рожала Маркуса, – заговорил он через мгновение. – Это было так… внезапно… Разрыв аневризмы… Врачи ничего не смогли сделать.

Я медленно к нему повернулась. Карлос стоял посреди комнаты, зажав в руках два стакана с водой, с совершенно отрешенным лицом. Наверное, после похорон Джеймса у меня несколько дней сохранялось на лице то же выражение.

– Ты любил ее, – глухо произнесла я.

– Очень.

Я облизнула пересохшие губы.