– Проходи, – сказала мать. – Сейчас чай поставлю.

Инге было жарко и чая совсем не хотелось, но это был обязательный ритуал, который они с матерью исполняли, поэтому она даже не подумала сказать нет.

Мать, как обычно, вскоре принесла поднос с чашками и чайником и расставила их на столе. Она ничего не говорила и, даже усевшись в кресло и сделав глоток, продолжала молчать. Инга подумала, что если и она не раскроет рта, то они с матерью могут просидеть в абсолютной тишине до тех пор, пока Инга не соберется домой. Она вдруг рассвирепела. Почему сочувствие и ласку ей приходится выгрызать зубами?

– Ну, как на работе? – спросила мать, поставив чашку на стол.

– Плохо, – резко ответила Инга.

Мать переплела пальцы под подбородком и задумчиво на нее посмотрела.

– Могу себе представить.

– В самом деле?

Мать не отреагировала на сарказм, а Инга устыдилась своей вспышки.

– У меня сложный период, – промямлила она. – А еще… еще меня сегодня отстранили.

И сказав это, Инга вдруг почувствовала, как лицо ее скривилось, словно какая-то сила смяла его, голос надломился и из глаз потекли слезы.

– Они сказали, что это выходной, – проскулила она, нисколько не стараясь сдержаться и не вытирая слез. Они струились по щекам и повисали на подбородке, прежде чем упасть на Ингину футболку. – Но это не выходной! Они говорят… вернусь… когда проверка закончится. А я боюсь, чем она закончится…

Мать легко встала со своего кресла и села на подлокотник Ингиного. Та сразу же прижалась к ее боку, зарыдав пуще прежнего, и потянулась было обнять ее, но в последний момент что-то помешало ей это сделать, и Инга бессильно опустила руки. Она продолжила, однако, сидеть, уткнувшись в материнскую кирпичную блузку, и щедро орошала ее слезами.

Мать застыла на подлокотнике как изваяние, а потом все же провела ладонью по Ингиным волосам. Инга всхлипнула и тут все же порывисто ее обняла, но мать опять словно окаменела. Инга разжала руки и тут же отстранилась.

– Извини, – пробормотала она, стирая слезы со щек. – Я не хотела плакать.

Мать так же легко поднялась и пересела обратно в свое кресло. Инга с тоской подумала, как упоительно было бы обрушиться на нее за это равнодушие, за это тщательно отмеренное сострадание. Гнев был бы куда благороднее, чем унизительная жалость к себе, но она не испытывала гнева. Злиться на мать было все равно что на океан или на луну – какое им дело, прекрасным и величественным, до обычных смертных? Нужно утешаться тем, что они просто есть.

Мать подлила ей чаю, хотя Инга еще не сделала ни глотка.

– И долго у вас с ним все это продолжалось?