Имени Инги в письме не упоминалось, но этим унижение только усугублялось: ее как будто лишили голоса, продолжали рассказывать ее историю без нее. Инга корчилась от мысли, что за расплывчатыми формулировками про улаженный конфликт остальным должна была мерещиться сцена примирения, а за обещаниями избавиться от постов – ее раскаяние. Недосказанность в письме, которую начальство наверняка бы лицемерно объяснило стремлением защитить Ингу, на самом деле хоронила ее репутацию окончательно. После всех этих туманных намеков остальные наверняка будут считать ее лживой, глупой и заслужившей наказание.

Аркаша с Алевтиной неловко молчали, зато Галушкин не скрывал свой триумф. Читая письмо, он комментировал его вслух и постоянно повторял: он не сомневался, сразу было понятно, наконец-то это официально признали. При этом напрямую к Инге Галушкин не обращался и не смотрел на нее, разговаривая как будто с собственным компьютером. Ингина отчужденность росла: она словно из-за стекла наблюдала за собственной жизнью, откуда ее насильно вытолкали. Весь трагизм заключался в том, что, даже стоя снаружи, разорвать связь с тем, что внутри, она не могла, поэтому ей оставалось только смотреть и скрежетать зубами, будучи не в силах вмешаться.

Потом в офис пришел Илья. Инга поняла это прежде, чем успела обернуться, по радостным возгласам, которые раздались в опенспейсе. Галушкин вскочил со стула и с глупой улыбкой направился к Илье, за ним, с чуть более сдержанными лицами, последовали Алевтина с Аркашей. Инга осталась сидеть не шевелясь. За ее спиной слышался гам, скрип офисных стульев, шаги – это остальные вставали со своих мест и окружали Илью. Потом он заговорил. Его речь была прочувствованной и торжественной, как будто он был полководцем, разъезжающим на коне вдоль строя своих воинов. Инга надеялась, что, оставшись на своем месте, спрячется ото всех, но вместо этого чувствовала себя назойливо заметной. Ее спине было жарко от всех косых взглядов, которые, как она воображала, в нее мечут. Однако встать и присоединиться к остальным было тоже невозможно: в голове маячила картина, как люди отшатываются от нее, как от прокаженной.

Когда Илья закончил говорить, Инга услышала смех и аплодисменты. Она продолжала смотреть в экран и машинально шевелить мышкой. Со стороны ее, наверное, можно было принять за обычного человека. Внутри Инга была перемолота в кашу.

Все разбрелись по своим местам, и Галушкин, Алевтина и Аркаша почти сразу отправились обедать. Инга с ними не пошла, впрочем, ее и не звали. Она надеялась, что теперь-то ей удастся по-настоящему побыть одной и привести мысли в порядок. Поначалу ей действительно это удавалось. Она даже смогла расслабиться и с удивлением обнаружила, что у нее от долгого напряжения болят лоб и переносица – оказывается, все это время она сидела, нахмурившись. Привычный офисный гул тоже действовал умиротворяюще. Инга подумала, что ей главное – пережить сегодняшний день, а когда шок пройдет, она сможет хорошенько все обдумать и понять, что делать дальше. Оставаться в этой компании было, конечно, нельзя, но пока она была слишком раздавлена, чтобы строить планы.