Говорят, грудь женщины должна помещаться в руку мужчины. Нет, её грудь не помещается, а вот то, что он так крепко держит, своими округлыми контурами словно лепилось точно под его ладони.

— Я тебя больше не отпущу.

Что хочет увидеть он в глубине её глаз? Любовь? Согласие? Покорность?

— Ты не сможешь меня удержать, даже если поставишь печать в единственное место, ещё оставшееся девственным.

— В твой паспорт?

Когда он так улыбается, как охотящийся паук, она любит его больше всего.

— Эта твоя ужасная привычка жениться, — она расстёгивает пуговицы на его рубашке, — даже хуже, чем привычка носить рубашки с шортами.

— Чем тебе не нравится моя одежда? — он покусывает ей мочку уха, пока молния на гульфике ползёт вниз.

— Тем, что её так много.

— Может в спальню? — он разворачивает её к себе спиной.

— А чем плох кабинет?

Ей всё равно, но спальня — это так далеко, а она так соскучилась. По его жёсткой груди, по его сильным рукам, по его требовательным пальцам между своих ног. Они скользят вниз и играют на ней как на гитаре. Дрожат, вибрируют, перебирают лады.

Больше, чем его паучьи глаза, она любит только его руки. Но он зол, он требует сатисфакции — его пальцы стали жестоки и мстительны.

Она знает, что будет дальше.

«Мордой в стол, как это изыскано, милый!»

Но запах дерева так хорош! Что-то есть в нём родное, женское, загубленное, наказанное, пущенное на мебель, в расход.

А Влад хватает её за волосы и тянет, заставляя выгибаться, вынуждая думать только о нём, возвращая долги, отпуская грехи.

Она двигается с ним в такт. Всё быстрее, всё резче.

«Ещё пару движений, милый, я уже на краю забытья!»

Последний толчок и он сразу выходит, и бросает её корчиться в одиночестве, блаженно прижимаясь щекой к холодному столу.