Сил уже не было на все адекватно реагировать. Поговорка не врала, зла, действительно, на всех не хватало. Алексей обнял ее за плечи и повел к выходу вслед за врачами. Заведующая еще что-то кричала, проклинала или молила, стало неважно.

Только сев в машину скорой помощи, Карина смогла осознать масштаб апокалипсиса, который не случился, ведь Зайкин чуть не умер буквально у нее на руках. Или из-за ее рук. До этого просто думала, что делать, и не представляла последствий. Врачи с ним возились. Девушка не могла на это смотреть. Теперь вид сырой крови пугал. И еще больше неподвижный Зайкин. Но врач ее первым делом успокоил:

— Жить точно будет. Ранки залижем.

Он выдавил смешок и так легко махнул рукой, будто глубокая дыра в горле и литры вытекшей крови — это мелочь.

— Вы его так? — спросил второй врач, севший сбоку, пока остался не при делах.

Карина кивнула — где-то в груди кольнул стыд.

— Я в отчаянии была. Помочь хотела, — оправданий никто не требовал, но вырвалось.

— Вы его спасли, — сказал врач, пронзительно глядя в глаза, с благодарностью. — Грубо, конечно, но остальное поправимо. А так мы бы вряд ли успели.

Алексей улыбнулся и крепче сжал ее за плечи.

— Молодчина!

Карина вздохнула. Слезы облегчения стекли по одной. Сердце медленно и с болью, но восстанавливалось. Наращивало само себя. Чтобы продолжать биться, ему хватало того, что Зайкин есть. А какой он, с кем он, где он, уже стало второстепенным. Карина готовилась смириться с любым исходом: пусть он ее никогда не простит, пусть он окончательно в ней разочаруется, пусть он ее возненавидит и начнет презирать, пусть даже уйдет к Самойловой или сменит ориентацию. Главное, чтобы он мог все это испытывать и жить дальше.

Все предыдущие страдания, которыми она себя изнуряла, тоже вмиг обесценились. И отца, и Трунова, и Луковского, и Жерара, и вебкам — все она могла пережить. И пережила. И теперь не сомневалась в себе — смогла бы пережить заново и по-другому, но снова остаться собой, выстоять, несмотря ни на что. Все ее секреты раскрылись, а она продолжала существовать, как была. И мир тоже. Чувствовала себя голой и ощущала в этой наготе свободу.

Мнение чужих людей перестало иметь прежнее значение. Она раньше так беспокоилась, что подумают абстрактные другие, боялась навязанных кем-то несуществующим условностей, старалась прикидываться какой-то нормальной, хотя понятия не имела, что такое норма и как в нее укладываться. И стало плевать. Все эти стандарты были лишь ориентиром, к которому можно было приближаться и, наоборот, отдаляться. А вокруг оставалось много пространства для маневров. И не она одна двигалась в нем по наитию. Все блуждали.