– Не могу выносить все эти чувства, – проговорил я срывающимся голосом. Теперь Льюис смотрел на меня с грустью. Я уставился на свои окровавленные руки – я так и не смыл кровь Истона. – Он пытался убить себя. – Мой голос дрожал, я зажмурился. – Она умирает.

Я закрыл лицо руками, пытаясь избавиться от темно-синего цвета, заполнявшего собой сознание, вымывающего все остальные цвета.

Я терпеть не мог темно-синий, мать его.

– Она ждет сердце, но, думаю, донор не появится.

Льюис немного ослабил хватку, но не выпустил меня. Я уставился на картину на стене, на которой пестрели яркие спирали и круги.

– Она слабеет с каждым днем.

Я покачал головой, вспомнив, как Бонни привезли в больницу на кресле-каталке, как она посмотрела на меня снизу вверх огромными запавшими глазами. Она выглядела такой уставшей.

Словно еще немного, и она утратит желание бороться.

– Она умирает, – снова прошептал я. Каждую клеточку моего тела пронзала такая сильная, темно-синяя боль, что я не мог дышать. – Она пробудила во мне желание играть. – Я ткнул себя кулаком в грудь, там, где билось здоровое сердце. – Она заставила меня снова слушать музыку, звучащую внутри меня. Заставила меня играть. С ней я вновь стал самим собой. – Я проглотил вставший в горле ком. – Она не может умереть. Я ее люблю. Она – мое серебро.

Все желание бороться куда-то улетучилось, зато эмоции снова усилились, подобно гигантскому цунами, которое грозит ничего не подозревающему берегу полным опустошением. Льюис взял меня за руку и куда-то повел. Я не смотрел по сторонам, но в какой-то момент поднял голову и обнаружил, что мы находимся в музыкальной студии. Только эта студия была лучшей из всех, где мне случалось бывать. Я огляделся: гладкие, полированные стены, аккуратно разложенные инструменты ждут, что на них будут играть – все новенькие и высококлассные. Потом взгляд мой упал на стоявший в углу рояль, его глянцевая черная масса притягивала как магнит. Ноги сами собой шагали по светлому деревянному полу, я почувствовал головокружение, когда подошел к инструменту. Я бесчисленное количество раз играл на нем во время концертов, будучи ребенком, а переполненные зрительные залы внимали мне, затаив дыхание… Папа стоял за кулисами и наблюдал, как его сын-синестетик делится со слушателями цветами, изливавшимися из глубины его души.

– Ты должен играть, – сказал Льюис. Он стоял в центре комнаты и смотрел на меня. В этот миг он выглядел в точности как тот композитор, которого я увидел много лет назад в Альберт-холле.

Тайлер Льюис.

Я поморщился – эмоции не отпускали. Казалось, голова сжата тисками, кровь пульсировала в висках.