— А если все-таки… — настаивала она.

Он взорвался. Боль была невыносимой, пронзительной и острой, как никогда.

— Если он не приедет, я пристрелю себя, Софи, я так больше не могу!

На какой-то миг она онемела, как будто у нее перехватило дыхание, а потом тихим, дрожащим голосом проговорила:

— Ты не посмеешь этого сделать.

— Посмею! Ты хорошо знаешь, что я не привык болтать попусту.

Он услышал, как она часто зашмыгала носом.

— Послушай, Софи, давай договоримся: ты не оставишь ребенка, а я обещаю тебе, что буду держаться до возвращения Эдди, пока мы не уедем в Лондон.

— Это чудовищная сделка.

— Чудовищно то, что у меня есть ребенок.

— Ты бредишь, несешь бог знает что.

— Нет, мне плохо, но я еще знаю, что говорю.

— Я хочу оставить ребенка!

— Он или я, Софи.

— Нет, я хочу этого ребенка. И тебя тоже я хочу.

На миг воцарилось молчание. Каждый слышал дыхание другого.

Губы молодого человека раздвинулись в едва заметной улыбке, он сказал:

— Не вешай трубку, я сейчас.

Он положил трубку на кровать, потом, сжимая виски ладонями, подошел к чемодану и присел перед ним, левой рукой схватил револьвер, вернулся к кровати, снова взял трубку той же рукой, не бросая оружия, зажал ее между плечом и ухом и сказал:

— Если ты мне сию же минуту не поклянешься, что не оставишь ребенка, я сейчас пущу себе пулю в лоб.