Она все слышит. Сидит на кровати, потирает запястья, и тоже смотрит на меня.

И я понимаю, что ее беседа на повышенных не волнует. Мы с ней одни и те же фрагменты в голове крутим. Как она кричит и стонет в подушку, извивается на кровати, целуется с моим братом, вжимается в него голыми ягодицами и послушно тянется ко мне. И открывает рот.

Еще бы секунда, и я бы толкнулся в эти припухшие красные губы.

И она бы приняла.

Она хотела.

Сжимаю челюсть.

Алиса молчит.

И меня тоже болтать не тянет, что сегодня урок ей был за отказ. Поехала бы ко мне - я бы дракона с тремя головами нашел и к лапушке-принцессе в охрану приставил.

Она неправильно выбрала. И получила за это. Но какой из меня нахрен воспитатель, если я на ее тонкие руки в красных отметинах смотрю и впервые в жизни жалею, что меня зовут Николас Рождественский.

Уже тянусь к ней, но Виктор опережает.

- Ладно, - он наклоняется к Алисе. - Болит? Покажи мне, - берет ее за руки, и она ойкает.

- Да, болит, - подтверждает.

- Я за аптечкой, - кидаю камеру на пол, отряхиваюсь, возле двери оборачиваюсь, не сдержавшись.

Алиса в одеяле, на постели, вытянула вперед руки. Рядом мои старшие братья, оба наклонились к ней, и тихо обсуждают, что кожа содрана, и обработать надо.

Она кивает. Смотрит на Арона. На Виктора. Слегка поворачивает голову.

Встречаемся взглядами.

И я столбенею.

В полутьме ее глаза из голубых стали черными, и вместо блондинистой лапушки я сейчас вижу юную ведьму. Которая зажигает спичку.

Мы гореть уже начали.

А она по глотку, по капле, кровь из нас троих выпьет, лбами столкнет, в мысли взелет. И нашу семью разнесет к чертям.