Когда подталкиваю к стене, встречаемся глазами. Этот контакт воскрешает то, что я не могу переварить.

– Чего тебе, блядь, не хватает? – выталкиваю, резко врезаясь ей между ног пахом.

– Что? – теряется.

Не думай. Не думай. Не думай!!!

Прикрываю глаза. Перевожу дыхание. Усмиряю своих демонов.

– Любишь меня? – хриплю, толкаясь в ее переносицу лбом.

– Конечно… Люблю…

– До смерти?

– До смерти.

Стягиваю Сонины штаны вместе с трусами ей до колен.

– Вдруг кто-то придет? – задыхается волнением.

– Не придет, – обещаю я то, на что, по сути, не имею влияния. Потребность в ней слепит и притупляет осторожность. – Все будет хорошо.

И она верит. Двигая ногами, стаскивает кроссовки и мешающую нам одежду. Я дергаю шорты вниз и, подхватив свою Соню-лав под ягодицы, врываюсь в ее огненный рай.

– Мм-м… – стону на пониженных. – Умираю, как люблю тебя… Умираю, как мне, мать твою, охуенно… Умираю в тебе… Ты моя, блядь, навек… Моя… Обещай!

– Да, да, да… Обещаю… – частит она, пока я давлю рев своей потерянной, как корабль в шторм, души и пытаюсь концентрироваться только на кайфе, которого на фоне боли так, сука, одуряюще много. – Саша… – дрожит слишком явно. – Двигайся, пожалуйста… Двигайся…

Двигаюсь. И мы, как всегда, забываемся.

С ней отключается мозг. Прижигаются раны. Отрубаются тревожные кнопки.

Только жаркие вздохи. Только надсадные стоны. Только тугой ход моей плоти внутри ее лона.

Я не позволяю себе думать даже дома. Едва начинает бомбить, набрасываюсь на Соню. Чувствую, что уже не ласкаю, а терзаю ее, но остановиться не могу. Пока сознание полностью не мутнеет, и меня не утягивает в режим глубокого сна.

– Ты меня любишь? – первое, что спрашиваю утром.