– С ним все будет хорошо? – кричу я.

Они не отвечают – слишком заняты Коннором. Поднимают его на каталку и везут к машине «Скорой помощи». Я иду следом и вдруг чувствую на плече чью-то руку. Это офицер.

– Мэм, мне нужно, чтобы вы прошли со мной и ответили на вопросы.

Разворачиваюсь лицом к нему:

– Я не оставлю сына.

Полицейский тянется за наручниками.

– Мэм…

Я оскаливаюсь и широко развожу руки.

– Единственный способ изолировать меня от сына – это застрелить меня.

Офицер не поднимает пистолет, и я опять поворачиваюсь к машине. Полицейский отпускает меня, но до са́мой больницы едет за «Скорой» с включенной мигалкой и сиреной. Коннором занимаются всю дорогу – ставят капельницы, вводят лекарства, выкрикивая какие-то цифры и статистические показатели, в которых я ни бум-бум.

Я стараюсь не мешать и, сидя в сторонке, могу только прикасаться к ногам Коннора. Они почему-то голые, и, глядя на них, я вспоминаю, как когда-то целовала эти пальчики, чтобы рассмешить сына. Это срабатывало всегда, даже если Коннор бился в страшной истерике. Как только я притворялась, что сейчас съем его ноги, сын не мог удержаться от хохота.

Не представляю, как я буду жить, если больше никогда не услышу его смех.

Гардения – маленький городок в сельской местности, больница тоже небольшая, и несколько тяжелораненых одновременно здесь большая редкость. Три «Скорых» подъезжают одна за другой с интервалом в десять минут, быстро заполняя стоянку.

Я останавливаю первую попавшуюся сотрудницу:

– Ви, моя дочь… Ее привезли с ранением живота.

Женщина опускает руку мне на плечо:

– Ею занимаются.

Я чувствую, что дрожу от страха.

– И мой сын – я приехала вместе с ним.

– Как только что-то выясним, сразу сообщим.