Тишина. Полная тишина.

Силка вновь проглатывает комок в горле, ощущая легкое головокружение.

Анастасия громко плачет.

– Мне хорошо знакомы эти звуки, Анастасия, – говорит Силка. – Бывало, я сердилась – сама не знаю почему. Но все они были такими беспомощными. Я не могла плакать. У меня не было слез. И поэтому у меня не хватало сил рассказать вам обо всем. У меня была постель, была еда. А они, почти раздетые, умирали.

– Сколько… сколько времени ты там пробыла? – спрашивает Лена.

– Три года.

Маргарита садится рядом с Силкой и протягивает к ней руку:

– Ни одна из нас не знает, как поступила бы. Эти подонки убили твоих родных?

– Я сама отвела маму к фургону смертников.

Маргарита сжимает руку Силки:

– Эти воспоминания слишком тяжелы для тебя, это чувствуется по голосу. И ты вся дрожишь. Лена, налей ей чая.

Лена вскакивает и идет к печке.

Остальные женщины молчат. Но Силка совершенно оцепенела и не в состоянии думать о том, как были приняты ее слова. На нее наваливается жуткая усталость.

Прошло совсем мало времени, но произнесенные слова, словно тяжелые камни, давят на нее.

Лена, вернувшись с чашкой чая, спрашивает:

– Ханна знала, да?

Силка кивает.

– Не такая уж это для нас неожиданность, Силка, – говорит Маргарита, – ведь многие догадывались, что ты там была. Ты еврейка и не рассказываешь о своем аресте.

Силка вновь начинает дрожать.

– Правда?