— Это мой сын, — отвечает он, не задумываясь. — Ты мне так сказала.

— Неправда. Тебе совершенно безразлично, твой он сын или нет.

— Может быть, я перед тобой в долгу…

— В долгу?.. Ты?

— Ну, значит, потому, что я любил тебя.

— В Ницце?

— Везде. Всегда.

— Странная у тебя манера любить… Была и есть.

Меча присаживается на кровать, где разложено снаряжение. Максу вдруг хочется снова объяснить ей то, что она и так прекрасно знает. И пусть ненадолго дать волю застарелой злобе.

— Ты ведь никогда не спрашивала себя, как видят мир те, у кого нет денег, правда? Как смотрят они на мир, просыпаясь по утрам?

Она удивленно глядит на него. Макс говорит без горечи, с холодной убежденностью. Как о чем-то несомненном.

— У тебя никогда не возникало искушения, — продолжает он, — объявить личную войну тем, кто спит спокойно и не тревожится о хлебе насущном. Тем, кто приближается к тебе, когда ты им нужен, возносят тебя, когда им этого хочется, но все же не позволяют тебе высоко держать голову.

Подойдя к окну, он показывает на пейзаж Сорренто и на роскошные виллы, ступенями поднимающиеся по склону в пышной зелени Капо.

— А вот у меня возникало, — продолжает он. — И было время, когда мне казалось, что я способен победить в этой войне. И больше никогда не чувствовать себя посмешищем на этом нелепом празднике жизни… Прикасаться к тонкой коже сидений в роскошных автомобилях, пить шампанское из хрустальных бокалов, ласкать красивых женщин… Обладать всем тем, что у тебя и обоих твоих мужей было изначально, благодаря простому и глупому везению.

Он на миг замолкает, чтобы снова взглянуть на нее. С этой точки, в этом свете она кажется почти такой же красивой, как прежде.

— И потому для меня никогда не имело ни малейшего значения, люблю я тебя или нет.

— А для меня имело.

— Ты могла позволить себе такую роскошь. И ее тоже… Меня занимало другое. Любовь не была делом первостепенным.

— А сейчас?

Он подходит ближе, всем своим видом демонстрируя покорность судьбе.