— В пиджаке.

Она снова подносит к его губам стакан, и Макс отпивает еще немного, пока боль в животе не становится непереносимой. Тогда он в изнеможении откидывается на подушку.

— Я все-таки сделал это, Меча.

В этих словах слышится оттенок гордости. Меча улавливает ее и улыбается с задумчивым восхищением:

— Сделал. Клянусь богом, сделал. И сделал безупречно.

— Потом, когда сочтешь, что время пришло, скажи сыну, что это — моя работа.

— Скажу непременно. Не сомневайся.

— Скажи, что я влез на крышу и унес эти проклятые тетради. Теперь мы расквитались за Ирину. Как говорят в шахматах, ничья.

— Да, конечно.

Он улыбается с надеждой:

— Может быть, Хорхе станет чемпионом мира… Значит, и я пригодился…

— Уверена в этом.

Он снова приподнимается и сжимает ее запястье. Спрашивает с неожиданным волнением:

— Теперь ведь ты можешь сказать мне… Он — не мой сын, правда ведь? Или, по крайней мере, ты в этом не уверена.

— Спи-спи… — Она снова заставляет его прилечь. — Старый жулик. Обворожительный дурень.

Макс то засыпает глубоко, то погружается в легкое полузабытье. Иногда вдруг вздрагивает и жалобно стонет, когда снятся бессвязные, бессмысленные кошмары. Реальная боль перемешивается с приснившейся, накладывается на нее, переплетается с ней, соперничает в силе, так что невозможно отличить, наяву все происходит или во сне. Каждый раз, открывая глаза, он не сразу понимает, где находится: покуда он спал, свет за окном постепенно мерк, и вот теперь очертания всех предметов в комнате словно растушеваны полутьмой. Силуэт рядом с ним чуть светлее и четче всего, что окружает Макса: рядом, у изголовья кровати, по-прежнему сидит Меча; он чувствует ее близкое тепло, видит огонек ее сигареты.

— Ну как ты? — спрашивает она, заметив, что он пошевелился и проснулся.

— Устал… Но сейчас получше… Полежал вот так, в тишине и покое — и как будто отчасти вернулся к жизни… Мне нужно было поспать.

— И было, и есть. Постарайся снова заснуть. Я покараулю.