Потом я уснула. Проснулась и увидела за окном тихое голубое небо, а вокруг — еще более тихую спальню. Я по-прежнему чувствовала себя выбитой из колеи, утратившей равновесие, поэтому провела большую часть утра, выпевая на санскрите все сто восемьдесят два стиха Гуруджиты — великого, очищающего, фундаментального гимна моего индийского ашрама. Потом час промедитировала неподвижно, до покалывания в костях, и наконец ощутила это состояние снова. Конкретное, ясное, безотносительное, неменяющееся, безымянное и непоколебимое совершенство собственного счастья. Это счастье было лучше любого другого чувства, когда-либо испытанного мною на этой Земле, включая соленые маслянистые поцелуи и еще более соленую и маслянистую жареную картошку.

Тогда я очень порадовалась, что вчера решила остаться одна.

97

97

Поэтому представьте мое удивление, когда на следующий день, после того как Фелипе приготовил мне ужин у себя дома, после того как мы несколько часов валялись на диване, обсуждая всевозможные темы, после того как он неожиданно наклонился и зарылся лицом мне в подмышку, сказав, что ему очень нравится, как вкусно я воняю, — он погладил меня по щеке и сказал:

— Довольно, дорогая. Пойдем в постель. И я пошла.

Да, я пошла с ним в постель, в его спальню с большими распахнутыми окнами, откуда открывался вид на ночь и тихие балинезийские рисовые поля. Он отодвинул прозрачный белый полог москитной сетки, натянутой вокруг кровати, и впустил меня. Снял мое платье с заботливым умением человека, которому не один год приходилось выполнять приятное обязательство — готовить детей к купанию; а затем объяснил свои условия — что ему абсолютно ничего от меня не нужно, кроме разрешения любить меня так долго, как я того захочу. Согласна ли я на такой уговор?

Утратив дар речи где-то между диваном и кроватью, я лишь кивнула в ответ. Говорить было нечего. Я пережила долгий, суровый период одиночества. И вела себя хорошо. Но Фелипе был прав — я ждала достаточно.

— Хорошо, — ответил он, с улыбкой отодвигая мешавшие мне подушки и опуская меня на постель, — давай наведем здесь порядок.

Это прозвучало забавно, потому что именно в этот момент я оставила все попытки навести порядок в своей жизни.

Позднее Фелипе рассказывал, какой я показалась ему в ту ночь. Он сказал, что я выглядела такой юной, ни капли не напоминавшей ту самоуверенную женщину, с которой он был знаком при свете дня. Я казалась невероятно молодой, но и открытой, и взволнованной, и полной облегчения от того, что мне дали свободу, и уставшей храбриться. Фелипе сказал, что было совершенно очевидно, как давно ко мне никто не прикасался. Во мне все кипело от желания, но вместе с тем я была благодарна, что мне позволили выразить это желание. И хотя я всего этого не помню, готова поверить ему на слово, потому что мне показалось, что он обращается со мной прямо-таки чрезмерно бережно.