Не должна была позорить Пашу глупой, громкой истерикой перед его напряженными, недоуменными партнерами.

Но я потеряла контроль.

Он резко меняется в лице.

Больше не смеется.

Больше не играет.

Я — маленькая мышка перед диким, взбешенным котом. Моя решительность рассыпается в прах, когда Паша медленно, бесшумно выходит из-за стола.

На переносице пролегает глубокая морщина — трещина гнева, разделяющая темные, сведенные брови. Его карие глаза, обычно теплые и проницательные, теперь стали почти черными и чужими.

Челюсть сжата так сильно, что жилы на шее выступают резкими линиями. Он приглаживает волосы с благородной проседью в сдержанной ярости.

— Мне давно неприятно прикасаться к тебе, — презрительно говорит. Нет, цедит сквозь зубы. — У тебя не кожа, а сухой пергамент… Я будто с мумией ложусь в кровать.

Прикрываю дрожащи пальцами рот, чтобы не закричать, не завыть.

Вот она — честность.

Вот он — мой муж.

Больно?

Страшно?

Паша теперь тебя не пожалеет. Нельзя мужчин просить о честности, ведь их правда убивает женщин.

Калечит душу.

— Ты же знаешь… У меня гормональный сбой… Я же лечусь, Паша…Доктор сказал… — теряюсь и начинаю оправдываться.

— Ты сама просила поговорить, — взрывается его высокомерный смешок. — Сама спросила, что не так. Я тебе ответил честно и без лжи. Ты постарела