Прошло несколько минут. Судороги отпустили, ручки и ножки стали податливее, но слезы продолжали литься. Оэн рыдал, совершенно безутешный, и невозможно было разубедить его.
– Хочешь, родной, я тебе сказку расскажу? Длинную-предлинную? – прошептала я, надеясь хоть таким способом оттащить Оэна от опушки, за которой лежат владения ночных кошмаров. Ясно было: даром что Оэн со мной разговаривает, даром что у него глаза открыты – он продолжает спать.
– Не хочу сказку. К Доку хочу! – выкрикнул Оэн.
Бриджид тоже села на кровать. На макушке у нее красовалась сборчатая нашлепка вроде той, в которой изображают миссис Клаус – жену Санта-Клауса. При свете ночника морщины казались неестественно резкими, будто нарисованными краской поверх прежних, появившихся уже давно и вовсе не по поводу сновидений Оэна. Бриджид не попыталась обнять Оэна – нет, наоборот, она сцепила руки, будто сама предпочла бы оказаться в объятиях кого-то сильного и надежного.
– Не хочешь сказку? Ну тогда сам расскажи мне, как Док тебя успокаивает, – не сдавалась я.
Оэн всё плакал, определенно считая, что не видать ему больше Томаса.
– Доктор Смит тебе одну песенку поет, – прошептала Бриджид. – Хочешь, малыш, я вместо него спою?
Оэн замотал головой и спрятал личико у меня на груди. Однако Бриджид все-таки запела вполголоса:
В ветрах укрощённых, в смирённых волнах Всё память жива о Его чудесах. Мы – сла́бы, но, только под ношей вздохнём, Как волны и ветер напомнят о Нём. Горбун распрямлённый, прозревший слепой, Грехи, искуплённые Жертвой Одной… Воистину, только под ношей вздохнём, Как волны и ветер напомнят о Нём.– Не пой, бабушка! Мне эта песня не нравится! – всхлипнул Оэн, содрогнувшись всем телом.
– Не нравится? Почему? – опешила Бриджид.
– Потому что она про Иисуса Христа, а он умер!
Бриджид даже отпрянула, потрясенная. У меня едва не вырвался истерический смешок. Бриджид взяла себя в руки, стала объяснять: