С пакетом льда и в одних шортах я выхожу из тренажерного зала и вижу Дина, который ждет меня, прислонившись к стене.

– Что? – спрашиваю я, держась в своей части коридора, ближе к двери, чтобы иметь возможность уйти, как только он скажет какую-нибудь глупость, которая мне точно не понравится.

Дин откашливается.

– Я должен извиниться.

Это заставляет меня резко повернуть голову в его сторону, приподняв бровь.

– Кеннеди меня отчитала. Она узнала подробности нашего маленького детского соперничества.

Узнала?

Я пытаюсь изобразить безразличие.

– Ну, я ей ничего не говорил.

– Я бы не стал тебя винить, если бы ты это сделал.

Повисает тяжелая пауза. Дин сосредоточенно смотрит на ковер у себя под ногами, ему явно не по себе.

– По правде говоря, я был говнюком.

– И все еще им остаешься.

Он предупреждающе смотрит на меня.

– Да, иногда я злюсь, но в детстве был зол постоянно и срывался на тебе. Так что… прости.

– И каково тебе извиняться?

– Отвратительно.

– Ну, на самом деле меня это уже не волнует, так что неважно.

– Нет, волнует, – говорит он. – И это правильно. Я вел себя ужасно. Я цеплялся к тебе, потому что мог, и от этого чувствовал себя лучше, хотя почти все остальное в моей жизни было дерьмово.