– Спасибо Господу за вас двоих! Нам теперь не придется иметь дел с прессой – так журналисты на вас набросятся!

Все хоккеисты смеются.

– Вот что называется страдать во благо команды! – вставляет Леджер.

– Ага, я только об этом и думал, – сухо говорит Чейз.

Товарищи подкалывают их весь день. Я и не знала, что есть столько шуток про сэндвичи. И фрикадельки. Потом Эрик поднимает ставки и спрашивает, не маршмеллоу ли я между крекером и шоколадкой.

– Мне нравятся сморы[24], – говорю я, и он смеется.

Но другие их товарищи ведут себя тише. Кто-то молчит. Кто-то смотрит на нас с любопытством.

Может, так и должно быть, но я должна убедиться, что моих парней все устраивает. Я обеспокоенно отвожу их в сторонку, под дерево.

– Все нормально? Вас не волнует, что на нас странно смотрят?

Чейз качает головой:

– Нет. Мы сделали то, что должны. Мы им рассказали. Это не тайна. Мы наконец можем быть самими собой.

Я немного расслабляюсь. Мы скрывались не из-за его товарищей и даже не из-за прессы. Мы скрывались, потому что не хотели казаться парочкой, когда на деле нас трое.

– Все остальное от нас не зависит. Всем не угодишь, – вторит ему Райкер, успокаивающе целуя меня в щеку.

– Но как же пресса? – спрашиваю я, ведь другие хоккеисты думают, что нам покоя не дадут.

– Вот это от нас точно не зависит! – говорит Чейз, и я вижу, что он говорит, опираясь на опыт. – Но мы разберемся.

– Ты того стоишь, – добавляет Райкер.

Я с облегчением выдыхаю. Что бы ни случилось дальше, я справлюсь. Самое страшное уже позади: я рассказала семье. Это беспокоило меня больше всего.

К тому же мне повезло, и я работаю в сфере, где считается нормальной любовь всех форм, размеров и видов, включая необычные отношения. Женщины и мужчины, с которыми я пересекаюсь, не осуждают за то, кого ты любишь.

Скоро многие из них присоединятся ко мне и станут частью моей обретенной семьи. Мне не терпится поделиться с ними историей своей любви.

Но сначала нужно кое-что сказать моим парням.