И вот как-то раз я заглянула в маленькую кондитерскую под названием «Bisous Sucrés». «Ну, наконец-то, – подумала я, – хоть где-то мой акцент окажется полезным». Однако было уже поздно, и я за день очень устала, да еще и ароматы кофе и шоколада так напомнили мне о доме, что, когда женщина за стойкой спросила, чего я желаю, мои глаза наполнились слезами, и я не смогла выговорить ни слова.

Женщина пожалела меня – благослови ее господь! Она провела меня в закуток в глубине заведения, после чего принесла тарелку с восхитительнейшими пирожными, вкуснее которых я в жизни не пробовала. Я с жадностью набросилась на них, наевшись до отвала, хотя хозяйка и делала вид, будто не замечает такой ненасытности, и за несколькими чашками кофе я рассказала ей свою историю – или, по крайней мере, те ее фрагменты, которыми могла поделиться.

Она была на десять лет меня старше, но у нас оказалось много общего. Ее привезли в Штаты из Шартра родители еще в самом начале Первой мировой войны, и она научилась своему ремеслу от матери. Ее брат погиб при высадке в Нормандии[48], муж утонул, и теперь она одна, выкручиваясь как могла, растила дочь. Она знала, что такое лишения и потери, а также понимала, насколько для женщины важно суметь найти в жизни свой путь. Она не могла себе позволить меня нанять, но знала человека, который, по слухам, искал девушку, умеющую шить, – одного портного, недавно лишившегося сразу двоих помощников и находящегося теперь в полном унынии.

На обороте старого конверта она написала его имя и адрес и посоветовала заглянуть к нему утром, сослаться на нее и – главное! – не принимать «нет» за окончательный ответ. Перед моим уходом она вручила мне коробочку с выпечкой, перевязанную бечевкой, и велела взять утром с собой – чтобы, как говорится, его задобрить.

И вот утром, сразу после девяти, с коробочкой в руке я постучалась в дверь красивого кирпичного дома на углу Ньюбери-стрит, на витрине которого было выведено золотыми буквами: «Мэддисон».

4 августа 1944 года.

После того как я постучала во второй раз, он наконец открывает дверь – высокий мужчина за пятьдесят в мятом халате из темно-серого шелка и в еще более мятых брюках. У него волнистые волосы цвета ирисок, слегка подернутые сединой, и тонкие усики, которые, как я подозреваю, он подкрашивает карандашом для бровей или специальной мастикой, поскольку они на несколько тонов темнее волос.

– Нет, – недовольно выпаливает он, не дав мне вымолвить ни слова.

Я непонимающе смотрю на него:

– Что, простите?