Вдруг над всей этой поднявшейся кутерьмой раздался оглушительный свист, и я услышал непривычно громкий голос Макса, о котором напрочь успел позабыть.

— Эй, ослы, кому кино?

Кое-как изловчившись, я спихнул с себя пацана с цепочкой и увидел Макса.

Он стоял на одном из пустых прилавков с телефоном на вытянутой руке и, откровенно забавляясь, снимал всё, что происходит.

— Что хочет? — тяжело дыша и всё ещё сжимая мою футболку, спросил лопоухий.

— Снимает вас, потом в интернет выложит, чтобы над вашими мордами вся страна поржала.

Двое метнулись к Максу, но он весело перебежав по прилавкам, проворно соскочил возле входа. Помахал дразня телефоном и убедившись, что они готовы его догонять, развернулся, чтобы выбежать из шатра. Однако только сделал шаг, как прямиком уперся в широкую грудь здоровенного кавказца. За ним появились ещё трое малоприятного вида мужиков.

Больше весело не было совсем. Кавказец с силой толкнул Макса и тот отлетел на несколько шагов назад.

— Тихо, — рявкнул кавказец, оглядывая всех. — Где Горох?

— Ну здесь, — утирая локтем разбитый нос, из общей кучи выбрался парень, которого Тифон вырубил первым.

— Тебе сказали сюда не ходить? Почему не слушаешь? Зачем опять ходишь?

— Да, мы только вошли. Ничего не делали.

— Да? Не делали? — взвилась женщина, чей прилавок пострадал самым первым. — Кто будет всё это оплачивать?

— Это не мы. Это они, — Горох кивнул на Макса.

Узбек что-то возмущённо и неразборчиво заголосил, к нему подключились тётки, поднялся такой гам, что слова разобрать было невозможно.

А потом, всё понеслось ещё быстрее и сумбурнее, чем началось, и в себя я пришёл только на следующий день, вообще не понимая, происходило ли это на самом деле или нет.

Счастье, проснулся в своей кровати и живой. Но тело ныло, как ни в один из самых тяжелых рабочих дней. Голова была пригвождена к подушке тысячью свинцовых пуль. Глаза болели изнутри так, что я боялся их приоткрыть.

Похоже я снова находился в госпитале, но теперь смертельно ранен был я сам.

Постепенно начала возвращаться память и, чем больше я вспоминал, тем сильнее расползались мои обветренные, пересохшие губы в улыбке, а через минуту меня уже потряхивало от смеха.

Смеяться было дико больно, но я ничего не мог с этим поделать. Лежал и беззвучно трясся до тех пор, пока слёзы не потекли по щекам.