И сейчас тоже. Он шагал по узкому коридору между служебными помещениями «Карабаса», где не ступала нога ни единого посетителя клуба, пока не дошел до сортира. Заглянул. Чисто. Кристальная белизна поверхностей и, главное, ни души.

Иван вошел внутрь. Подошел к крану, открыл его, быстро ополоснул лицо и взглянул на себя в зеркало. Поморщился. Воспаленные глаза не оставляли пространства фантазии — в прошлую ночь возлияния его не обошли. С кем он там ужирался, почти не помнил, но большой роли это не играло — алкоголь все равно нихрена не заглушал, только отшибало память, и вид становился некондиционный.

Его ноздри широко раздувались, а по скулам забегали желваки.

С чего они там сегодня начинают? С «Девочки»? Пошлость какая, Господи.

Мокрые пальцы смочили виски водой. Пульсация не унималась. Басы продолжали грохотать. Все ближе и ближе. Ему так казалось. Впрочем, озноб, пронзающий ноющее тело, усиливал все чувства в разы. Все было оголено и обострено. Даже самому себе он казался совершенно голым.

О чем тут думать? Мирош сдвинул в сторону зеркало, а его собственное отражение оставалось на месте. Хоть совсем снимай. Но вместо этого он забегал ладонью по белоснежному кафелю, покрывавшему стену в сортире. Его пальцы ощупывали гладкую поверхность и швы между плитками, пока не нашли, где одна из них «дышала». Подковырнул. Легко снялась. Наклонился, заглядывая под зеркало, которое убирал все дальше в сторону.

Так и есть. Закладка ждала его на месте.

Край полиэтиленового пакетика, торчащий из проема между бетоном и керамикой. Мирош дернул за этот край, вынимая. Порошок. Ровно на одну дозу. Больше он себе не позволял приобретать за раз. Никогда не брал весом⁸.

Это создавало иллюзию того, что он может в любой момент остановиться. Что это всего лишь сиюминутное желание. Что фен⁹ — это просто анестезия, после которой он хоть какое-то время сможет жить. Если подмешать его в чай — будет эффект энергетика. Иногда, немножко, на ночь, чтобы выступить по-человечески, не зависеть от того, что «Девочку» он петь не может. Что от «Второго Рождества» его выворачивает. Что он ненавидит собственное тело и собственную память — живучую суку, всеми когтями и клыками впивающуюся в мягкие ткани плоти.

Все еще помнит. Все еще хочет. Все еще любит.

Извращение.

Анестетик в чай.

Раз за разом, доза за дозой, концерт за концертом.

Сейчас времени думать не было. Басы за дверью разрывали эту вселенную. Он быстро подошел к подоконнику, рассыпал две дорожки порошка по матовой холодной поверхности. Мир сузился до вдоха. И всего его дыхания по пути на сцену, где губы почти любовно коснутся микрофона.