Все это было грустно. Уже не больно до остроты, но грустно. Долгое выходило прощание, но он был рад, что они могут сидеть и разговаривать. Раньше так не могли. Раньше Майкл мог только сидеть рядом и слушать о высоких материях, не врубаясь, о чем идет речь. А теперь они могут на равных, да только поздно. Дружить им теперь, что ли?

— На самом деле я рад за тебя, — сказал Джеймс, аккуратно укладывая фотографии обратно в коробку. — Ты добился, чего хотел. Ты счастлив?..

— Не знаю, — с сомнением сказал Майкл. — Если бы можно было только сниматься и ничего больше не делать — был бы счастлив. А так… Нет, ну я рад, что сумел не проебать тот шанс, который ты дал. Было бы все впустую — было б обидно.

Майклу страшно хотелось спросить, как он все-таки сошелся с Винсентом. Но ему казалось, это будет лишний вопрос. Эта ночевка вдвоем, чердак, полный старых вещей, старые воспоминания… Они и так были опасно близки к тому, чтобы зажмуриться и сделать глупость.

Майкл вздрогнул от фантомной ревности, представив, как увидит, узнает в Джеймсе новые повадки. Отпечаток опыта с кем-то другим. Это все равно что затащить в постель сразу обоих — и его, и без пяти минут мужа. Нет уж, нахер такие эксперименты. И ставить Джеймса в ряд своих коротких связей, возникших под влиянием момента, он не хотел. Он когда-то восемь месяцев хранил ему верность — настоящий рекорд, ни с кем другим даже близко так не хотелось. Вот пусть все так и остается. В память о том, что было ведь тогда между ними что-то искреннее, хорошее.

— Прости, что я на тебя гавкнул, — сказал Майкл. — Тогда, в развалинах. Ты ничего не выдумывал. Я любил тебя.

— Знаю, — сказал Джеймс.

— Я не хочу, чтобы ты считал меня мудаком. Без тебя я бы до сих пор сидел в гараже и гайки крутил. Это ты показал мне, как можно хотеть большего, какой бывает нормальная жизнь. Не думай, что я забыл — я не забыл. То чего я добился — оно и твое тоже. Ты сказал — не хочешь делать вид, будто меня не было. Я тоже хочу. Не хочу, в смысле. Ты был. Прости… что ничего не сказал про машину, — искренне попросил он. — Я с тобой двести раз через себя перешагнул. В двести первый — не смог.

— Знаю, — с сожалением отозвался Джеймс. — Я понимаю… Сейчас уже. Ты по-другому не мог. Мне так нравилось тебя перевоспитывать, я был так увлечен этим. Мне нравилось быть твоим Пигмалионом, видеть, как ты на меня смотришь, как ловишь каждое слово. Мне так нравилось быть тем, кто показывает тебе другой мир, что я постоянно упускал из виду, чего тебе это стоит. Какую пропасть ты преодолеваешь ради меня. Я судил тебя по правилам своего мира… вежливых, цивилизованных, обеспеченных людей. А ты был — из другого. Из того, где другая жизнь, другая манера решать проблемы. И я не имел права требовать от тебя того, чтобы естественно для меня. Я не понимал этого, не мог понимать — в восемнадцать лет. Но сейчас понимаю. И ты тоже, за это… Прости меня.