Двор был плотно заставлен машинами, и моя Хонда казалась маленькой серебристой рыбкой в тени могучего кашалота. Я завела мотор, но так и не тронулась с места. В квадратиках окон светились экраны, где-то плакали дети, гремела посуда, а меня душила пустота, глухая, дремучая.

Минут через десять я выжала газ, поплыла со двора, и мне навстречу хлынул город…

На Дмитровке было пусто. Светофоры работали в ночном режиме, и редкие машины летели, словно птицы, выпущенные из клетки. Потом начался снегопад. Ровным чистым ковром накрыл он асфальт, занавесил дома. Москва осталась по ту сторону, а по эту — моя подводная лодка бесшумно скользила вперед. На радиоволне звучал тихий голос из детства: «Заметает зима, заметает все, что было до тебя…» Вода проникла сквозь обшивку, залила мне лицо и стекла по щекам. Какие горячие, едкие струи — и не вода это вовсе, а слезы. Но почему, почему же так много…

Похоронили Митьку тихим субботним утром. Была оттепель, и земля раскисла. Неряшливые холмы Домодедовского кладбища стали местом Митькиной новой прописки.

На утро Марго улетела в Канаду.

— Не тяни с билетами, — попросила она и посмотрела на меня долгим тревожным взглядом.

— Не смотри ты так! — взмолилась я. — Мне страшно!

— Не буду, — улыбнулась Марго и ушла на посадку.

Через месяц ее не стало. Марго не пережила своей последней зимы и умерла в лучшей клинике Канады на руках у поседевшего мужа.

Новый год мы встречали с Антоном вдвоем. Трещал камин, горели свечи, их дрожащие тени метались в ночи. С каким-то поминальным упоением они источали запах воска и безнадежно таяли прозрачными слезами. За окнами шел снег.

Антон достал из кармана конверт, положил его передо мной.

— Это что? — в его взгляде застыл холодный интерес.

— Билеты.

— Это я уже понял. Что ты собиралась с ними делать?

— Это подарок Марго. Я не знала, что с ними делать.