Спасение приходит неожиданно: на стоянке под Потьмой пенсионерка с тяжелыми сумками покидает поезд, и ее место занимает тощий паренек в камуфляжном костюме, кепке и с гитарой за спиной. У него тонкие усики, пухлые губы и широкие кустистые брови. На вид лет шестнадцать, не больше. Садится напротив меня и принюхивается. Смущенно пожимаю плечами.
Это не я, это бабушкины «яички». Но он смотрит на меня точно сыщик, напавший на след.
Не знаю, в чем дело. Вполне возможно, что там, откуда он родом, нормальные парни не носят колечко в носу и не бьют здоровенные тату в виде черепа на все предплечье. Но куда ж мне теперь деваться? Не пытаться же затеряться среди деревенских? Если надо, могу свою позицию и кулаками обосновать, вообще без проблем. А пирсинг доставать не буду, он мне дорог, да и незаметный почти, мне нравится.
Битва взглядов продолжается еще с минуту. Ни один из нас не отводит глаз в сторону. Напряжение, накал, драматизм. И, наконец, у паренька начинают слезиться глаза. Сдается и часто моргает.
— Степан, — представляется он.
В воздухе все так же витает, напоминая о себе, возмутительный аромат «яичек».
— Павел, — жму его руку.
— Ты тоже на Грушу?
Ясно. Этот тощий глист в камуфлированном скафандре — начинающий бард. Поехал кормить комаров и нюхать костры на Грушинский фестиваль.
— Не, — отвечаю бодро, — я домой.
— Ясно, — почему-то ужасно огорчается он, всем своим видом веселя меня.
Молодой, четкий, наивный такой. Воодушевленный предстоящим приключением.
Через полчаса мы уже активно общаемся, обсуждая Визбора и Митяева. Пытаюсь похвалить Высоцкого, но явного отклика не нахожу: вот то ли дело — Розенбаум. Вот где сила. Вот где вальс-бостон. Делаю вид, что соглашаюсь. Все лучше, чем трещать о помидорной рассаде с пенсионеркой.
Через час дело доходит до его гитары. Степан остается в одной майке, закидывает ногу на ногу, кидает сверху инструмент и начинает бряцать. Съеживаюсь, боясь услышать блатнячок, но он заводит вдохновенное: