— В таком случае перчатки носить надо.

— Мало ли чего надо. За перчатки-то шестьдесят восемь рубликов берут, а старые у меня в починке. Может, газетку желаете?

Но Линевский промолчал и только пожал плечами, объясняя этим движением, что его совершенно не интересует газета.

Затем он подошел к огромному зеркалу и пригладил редкие волосы, сквозь которые просвечивала лысина. Он провел ладонью по обвисшим, чисто выбритым щекам, потрогал подбородок, высморкался и отступил на шаг, рассматривая в зеркале то свою полнеющую фигуру, то крупное сытое лицо с полуоткрытым ртом и припухшими мешочками под глазами.

Когда осмотр был закончен, Линевский щелкнул пальцами и направился в зал, бесшумно ступая по ковровой дорожке.

«Надо и сегодня сесть за столик того услужливого официанта, — подумал он. — И пусть Елена убедится, как иногда бывает приятно встряхнуться, имея под рукой такого мужчину, как я».

С такими мыслями он вошел в ресторан, но того официанта нигде не заметил, досадуя на это, сел за угловой столик, откуда были видны все посетители и эстрадные подмостки с закрытым роялем и стульями для оркестрантов.

Недалеко от барабана, прислонившись к стене, спала виолончель. Три люстры ярко освещали пустой зал, где было тихо, торжественно и скучно, словно в богатом и безлюдном соборе.

Раскрыв карточку, Линевский долго изучал меню.

Потом он посмотрел в ту сторону, где стоял молодой официант и осторожно переступал с ноги на ногу.

— Эй, любезный, вы здесь подаете?

— Мунутку, сейчас к вам подойдут, — сказал официант и направился в буфетную за Иваном Гавриловичем.

Иван Гаврилович был самый старый официант в городе, проработавший более полувека в таких ресторанах, где когда-то пели цыгане, пока их не сменили худые певички с коротко подстриженными волосами. Потом за певичками на эстраду пришли молодые, веселые, пьющие ребята. Они назывались джазистами, хотя по всем ведомостям числились как музыканты эстрадного оркестра.

Вся одежда, которую он носил по многу лет, теперь год от года все заметнее топорщилась на нем, становилась просторней и длинней. С каждым годом все глубже западали его глаза, все чаще слабели ноги, все обиднее делалось, когда кто-нибудь из посетителей несправедливо ругал его.

Он худел, желтел и высыхал медленно и незаметно, как заброшенный, старый пруд.

Это была старость.

Сейчас Иван Гаврилович стоял у стойки и, держа в руках салфетку, разговаривал с буфетчицей, полной и румяной женщиной, наделенной добрым характером и тяжелой, спокойной красотой.

Она улыбалась, а Иван Гаврилович вздыхал и удивлялся тому, что с ним происходило.