А может, Стодоля как раз и сошел с ума? Нервы не выдержали, помутилось у него в голове, — а никто из группы не заметил, не остановил?..

Большевики так сходили с ума, и нередко. И стрелялись, и из окон выбрасывались их начальники. Адриан давно перестал этому удивляться — с тех пор как однажды в бою увидел: за краснопогонниками, что кинулись врассыпную, гнался их майор, небольшой и тщедушный, словно гном в гротескных накрылках погон, и с криком: «Стой… твою мать!» — стрелял убегающим в спины — и нескольких же и уложил, пока Ворон, первым опомнившись от общего оцепенения (такого дива — офицер стреляет в спины своим людям — никто из повстанцев до сих пор не видывал!), — не скосил гнома короткой очередью. Адриан надолго запомнил тогдашний, разом всколыхнувшийся в них всех общий душевный всплеск — сочувствие к живым врагам, — до тех пор ему приходилось жалеть только мертвых, когда те лежали в лесу неубранные, в чужой форме, с остекленевшими, уставившимися в небо глазами (мысленно укорял их: ты зачем ко мне пришел?..), — а тогда подумалось, что все зверства гарнизонников, их непросыхающее черное пьянство, их дикие взрывы иррациональной ярости (где-то до смерти забили шомполами дядьку, приехавшего в лес за дровами, где-то устроили стрельбу по детям, съезжавшим с горки на санках, и одного из ребят убили…) — должно быть проистекали не только из чувства безнаказанности («Нам все можно!» — гаркнул один такой пьяный Ванька, когда крестьяне пришли жаловаться «пану офицеру», что «так нельзя»), а еще из того, что на клокочущей партизанской чужой земле эти люди, превращенные в винтики, — как винтики же и ломались, не выдержав давления: как в страшном сне, у них постоянно раскалывался под ногами лед, а сзади подстерегал какой-нибудь свой майор в погонах, в любую минуту готовый выстрелить в спину. А этому майору, в свою очередь, — какой-то его вышестоящий начальник, а тому — еще выше, и так аж до самого Сталина: все всех боялись и никто никому не верил. Это и была главная формула их власти, которую они несли с собой, как массовое помрачение рассудка, — сделать так, чтобы никто никому не верил. Чтоб никто никого не любил — потому что доверие возможно только между любящими. Именно этого они от нас добивались, в этом должна была состоять их победа.

И теперь его дополнительно злило то, что он чувствовал в себе и в хлопцах этот гнойный вирус — разъедающую отраву молчаливого подозрения. Хоть и гнал от себя мысль о наихудшем, но она была уже в нем, в них во всех — уже впрыснутая в кровь, как та «прививка», которую сделали арестованным в К., — после чего гэбэ нежданно-негаданно отпустило их домой, и в течение месяца все семьдесят привитых скончались от неизвестной болезни. Самое унизительное ощущение для мужчины — будто ты, сам не заметив когда, поддался и, помимо своей воли, ведешь себя так, как этого хочет противник. И все, что давало тебе силы — дружба, братство, любовь, — начинает распадаться изнутри, подтачиваемое сомнением. Ты сам делаешь за врага его работу — сам рубишь лед, на котором стоишь, тюкая топором в ритме ударов сердца…