А может, Стодоля просто не рискнул идти с полными мешками-бесагами назад по лесу, когда развиднелось, и сейчас где-то пересиживает, дожидаясь ночи?..

Да где же, в селе?

А почему бы и нет — станичный мог его спрятать. Еще есть надежда, нужно лишь дождаться ночи. Мало ли что могло случиться.

Адриан понимал, что они тут без него уже обгрызли между собой до сухой косточки все вероятные версии того, что могло случиться, — а его возвращение словно влило в них новые силы, для захода на второй круг. И в самом деле, чего только на войне не случается. При других обстоятельствах, то есть, если бы Стодоля был здесь, он бы рассказал им про милиционера, которого встретил в городе, за три с половиной этажа до условленной двери. «Уходите, там капкан…» А теперь нет, теперь уже не расскажет. Даже если Стодоля, даст Бог, вернется, живой и здоровый, — все равно не расскажет. Только в отчете, проводнику. Не верь никому, и никто тебя не предаст.

Нет, проводник говорил ему когда-то иначе — давно, еще во Львове, при немцах, в то недоброе время, когда наши люди провалились совершенно неожиданно и необъяснимо — когда гестаповцы расстреливали членов ОУН на улицах, узнавая их среди прохожих так безошибочно, словно наши фотокарточки были у них в карманах, пока не разъяснилось, что и правда были, и не только фотографии, — что еще в ноябре 1939-го в Кракове, на совместном совещании гестапо и НКВД Советы передали немцам списки всех политических дел, доставшихся им от поляков, и все, кто вступил в ОУН при Польше, должны были исчезнуть, уйти в подполье: «Запомни, — говорил ему тогда проводник, — даже если я предам, ты не предашь никогда». И он запомнил — по тому, как у него при этих словах мурашки по спине побежали. На всю жизнь запомнил: он — часовой, который не смеет покинуть пост, даже если б остался абсолютно один.

А он ведь был не один.

Лица Ворона и Левко, озабоченные и насупленные в призрачном мерцании керосинки (Геля все же взялась заваривать травяной чай — единственная разумная вещь, к которой можно было прибегнуть, чтобы сохранить видимость ненарушенного порядка), будили в нем сейчас непривычную, болезненную нежность — так, будто эти хлопцы, моложе его на каких-нибудь семь-восемь лет, были его сыновьями. Если бы Бог дал ему сына, он бы хотел одного — чтобы тот вырос таким, как они. Их с малых лет учили, что основа жизни — это труд и молитва, а на самом деле научили отличать добро от зла. А только это и имеет значение, это главное, что отец должен дать своему ребенку, — все остальное уж Божья забота… Адриан чувствовал, что у него мутится в голове и глаза начинают слезиться — возможно, потому, что в крыивке не хватало воздуха. И еще ему мешала Геля — не мог видеть ее кровавых глаз подстреленного зайца, они словно прошивали его насквозь. Словно обвиняли, так прямо и говоря: ты всегда его не любил — ну что, теперь рад?..