И тут мне показалось, что тело у них и впрямь общее, что его ящерохвостый контур прочертился в сарайном сумраке, точно в книжке-раскраске. Огромное брюхо, всё более проштриховываемое, от наслаждения хохотом билось оземь, как огромный мяч, хвост судорожно трепыхался, а головы ржали и пороли чушь.

– Посмотрите на него! – сказала одна из голов. – Он такой большой, а не обкуренный!

– А я знаю, почему сигареты трудно потрошить, – заявила другая. – В правительстве лобби состряпали, которое только за ширяльщиков. Вот они и издали такой закон, чтобы сигареты специальные делали, чтобы мы обламывались!

– Гляньте, какой корень – хреновый! – призывала третья, мимовольно дрыгая всеми мускулами лица. – Ну совсем хреновый!

И какая была ржачка между репликами! И какие были реплики во время ржачки! А нематериальное брюхо, снабжавшее головы дурью, клокотало… А бесплотный динозаврий хвост хлобыстал в экстазе…

Но чу! Кто-то скребется в дверь, и дрожит подпорка, и трясутся пацаны. Но ах! Кто-то рычит по-звериному, и рассасывается контур родимого чудища, и ребятки, получив маленькие, но свои тела, вскакивают. Но тс-с! Кто-то тявкает за дверью (а если тявкает, то уже не кто-то), и бугайчик материт Полкана, и все ржут, прирастая к телу толстобрюхого.