Он привел нас к какому-то сломанному забору, во дворе в сугробах чернела хибарка, в ее окне, вырезанном на уровне земли, стоял красный огонек. Парень в расстегнутом полушубке показал на него пальцем и сказал: «Направляйтеся… Вон туды, прямо к хате направляйтеся…»

Мы подошли к хибарке, нагнулись к окошку и увидели комнату, слабо освещенную керосиновой лампой с подвернутым фитилем. На сером глиняном полу спала девушка, и желтый луч лампы лежал на ее обнаженных коленях. В углу стояла печь, от нее была протянута веревка, на которой сушилось белье.

Пока мы отогревали своим дыханием стекло и всматривались в комнату, открылась дверь в сенцы и появился человек, которого мы сразу узнали по бельму на левом глазу, — это был отец Петруца. Он вошел без шапки, в калошах на босу ногу, в рваной шинели, накинутой на плечи, а за ним шли двое молодых людей в городских пальто и серых каракулевых шапках. Мне показалось, что одного из них я знаю — что это студент, племянник помещика Гейденрейха, который владел у нас садами и виноградниками.

Цыган подошел к девушке, спящей на полу, и мы услышали его хриплый голос: «Айда, Тина, вставай… Гости пришли — вставай, мэй!»

Мы смотрели затаив дыхание. Я еще не понимала, что все это значит, пока за домом не залаяла собака и не раздался страшный крик. Кричала женщина, и вскоре она появилась в сенцах — цыган и те двое оставили дверь открытой. Я увидела темное, перекошенное лицо старухи и рядом лицо нашего Петруца.

«Вот, мама, — сказал Петруц по-молдавски, — вот он опять их привел».

Женщина закричала еще громче, а цыган бросился к ней, схватил ее за шею и заорал: «Убью!» Петруц пытался его остановить, но цыган был высокий и сильный, Петруц худенький и низкорослый, и его отшвырнули от дверей. А в это время девушка, спавшая на полу, проснулась, расширенные зрачки ее уставились на цыгана, а тот душил женщину и кричал, и все это было так страшно, что я не захотела больше смотреть и отпрянула от окошка.

Потом я увидела, как из хаты выбегают те двое, в каракулевых шапках. Теперь я окончательно узнала одного из них, конечно же это был родственник Гейденрейха, он был трус и теперь удирал со своим товарищем со двора. Вслед за ними выбежал Петруц. Он ничего не видел перед собой и узнал нас только тогда, когда Боря схватил его за руку. «Ах, это вы? — сказал Петруц. — Уйдемте, уйдемте отсюда поскорее. Я не могу больше». Мне показалось, что он вот-вот заплачет, и Боря обнял его за плечи, я взяла за руку, и он успокоился. Когда мы уходили со двора, за нами гнался страшный голос матери Петруца, которая все еще причитала и убивалась, и другой голос, мужской, грубый, который хрипел: «Отвяжись… Убью…» А когда мы очутились на улице, вдруг откуда-то снова вынырнул парень в расстегнутом полушубке и, заглядывая Боре в глаза, спросил: «Ну как, сходил? Уже сходил? Ты Турку знаешь?»