«И этого угомонил?» — спросил хромой, когда второй вернулся.

«В самую душу», — сказал тот и посмотрел на нас мутными выпученными глазами, видимо соображая, чья теперь очередь.

Ближе всех к нему стоял Боря, теперь была его очередь, и он это понимал. Тихий быстро снял с Бориса пальто, пиджак, башмаки. Потом повернул его спиной и, подталкивая длинным дулом револьвера, повел к двери, где все еще стоял хромой с фонарем, — видимо, на тот случай, если кто-нибудь из нас попытается убежать. Но и теперь никто не сдвинулся с места — мы смотрели на Борю. Он был худой, неуклюжий подросток, и, когда он остался в рубашке, даже при слабом свете фонаря видны были его большие позвонки и худые ребра.

Когда Тихий вывел Бориса, я посмотрела на Диму Гринева. Я все еще стояла в каком-то странном оцепенении, как после тяжелого сна, когда знаешь, что уже не спишь, но не можешь пошевельнуться. И все-таки я все ясно понимала, знала, что теперь настал черед Димы Гринева, и смотрела только на него. Оттого что он потерял очки, а в избе было темно, Дима ничего не видел и стоял растерянный и жалкий. Я смотрела на его маленькую фигурку, и мне казалось, что он оледенел от страха и не сможет сделать ни одного шага. За стеной еще не успел прозвучать очередной выстрел, как Дима вдруг взмахнул руками в белых варежках, как будто хотел за что-то уцепиться, я подумала, что он сейчас упадет, но он не упал, а подскочил к хромому, вырвал у него из рук фонарь и бросил наземь с криком: «Бегите!»

И этот крик разбудил меня. Я схватила за руку стоявшую рядом Женю, рука была горячая, влажная от пота, и вокруг нас была густая темнота без дна, и где-то рядом тяжело сопел хромой, который вцепился в Диму и катал его по полу, но я была спокойна и расчетлива — я совершенно точно знала, что мне теперь нужно сделать: броситься на выручку Димы бесполезно, хромой и тот, второй, намного сильнее нас, нужно выбраться из сторожки и закричать. Сначала нужно подождать, пока тот, второй тоже ввалится в избу, — здесь совершенно темно, здесь он нас не сразу увидит, а если мы выбежим раньше времени, он может задержать нас у дверей. И я крепко стиснула руку Жени и ждала, пока услышу шаги и голос Тихого, и, когда я наконец услышала совсем близко: «Тихо… дьявол четырехглазый», я бросилась к двери и не ошиблась — она была свободна, и мы выскочили из сторожки.

Очутившись снова на морозном воздухе, я успела заметить, что где-то там, страшно высоко в тучах, мелькнула белая луна и снова скрылась, и я даже успела подумать, что ей все равно, ей никакого дела нет до того, что здесь происходит… Мы побежали по снегу, держась за руки, и я вдруг увидела, что это не был снег, нет, вовсе не снег, и я засмеялась от радости, что это не снег, что сейчас не зима и я не нахожусь на берегу Днестра… не надо только открывать глаза, иначе я снова увижу снег и пепельно-серое, морщинистое лицо хромого и сизо-красное, потное лицо второго. Я чувствовала, что и сама вся взмокла от пота. Мне очень жарко, голова в жару, хорошо бы сейчас напиться холодной воды, но нельзя открывать глаза — только не открывать глаза, иначе снова появятся хромой и Тихий и потащат меня к Днестру. Если я открою глаза — я умру. Вот это и значит умереть — открыть глаза. Я заплакала, и это был тихий и затаенный плач, внутреннее рыдание без слез.