«Та-ак! — повторил хромой своим тихим серым голосом. — У кого касса?» Борис быстро вынул из кармана пальто пакет, обернутый в газетную бумагу, и протянул хромому. Я догадывалась, что это деньги за переправу, которые мы долго собирали все вместе, — по уговору они должны быть вручены на самом берегу. Хромой небрежно сунул пакет куда-то за отворот своего тулупа, потом снова протянул руку с открытой ладонью и сказал: «Часы, ложки, монеты — все сюда». Боря удивленно уставился на хромого, а человек, который назвал себя Тихим, вытащил из кармана своего полушубка какую-то уродливую железную штуку, и я догадалась, что это револьвер, хотя никогда не видела в кино револьверов с таким длинным дулом.

«У меня ничего больше нет», — сказал Боря.

«Как так нету?» — спросил человек, назвавшийся Тихим, и разразился потоком непристойной брани; его толстые щеки налились сизой кровью. Он расстегнул на Боре пальто и стал ощупывать карманы его пиджака. Закончив обыск и ничего не найдя, он подскочил к Лене Когану, начал проделывать с ним то же самое и спрашивать свистящим бешеным шепотом:

«Где червонцы? Где браслетки? Где серебряные ложки? Тихо!.. На что надеялись?»

«Известно на что, — сказал хромой. — На правду надеялись. Я их наскрозь вижу».

«У нас нет больше денег», — сказал Боря.

«Как так нету? Собрались бежать с голыми руками? С дыркой в кармане? Куда? Куда вас носит? На каком основании?»

«У них одно основание, — сказал хромой и презрительно сплюнул. — Они к одному ладят — чтобы по правде все было… Я их вижу. Я их наскрозь вижу».

Он стоял пепельно-серый, большой, страшный в своем спокойствии, а человек, назвавшийся Тихим, топал ногами, тыкал нам всем в лицо вороненое дуло револьвера, шарил по нашим телам негнувшимися пальцами своих огромных рук, и при слабом свете фонаря дыхание, точно дым, вырывалось из его рта и обдавало нас кислым тошнотворным запахом. Дима Гринев попробовал протестовать: «Что вы делаете? Что это значит?» Тот зашипел: «Тихо, четырехглазый! — Он сорвал с Димы очки и ударил его по лицу. — Ты чего шумишь? А ну, поворачивайся… Тихо… На что надеялся? На правду надеялся? И ты, цыган, надеялся?»

Хромой поднял фонарь и спросил: «Какой такой цыган? Тут все хрещеные — только один раббин»…

«И один цыган. Ей-богу, цыган. Кажись, Петро Турку сын…»

Хромой подошел вплотную к Петруцу и осветил его фонарем.

«А ты как сюда затесался? Твой батька хоц[40], и ты хоц — чегой-то тебе на том берегу надо? И цыганам правды надо?»

Петруц ничего не ответил, но при свете фонаря я увидела у него на лбу блестящие капли пота. И когда я увидела, что Петруц весь взмок от пота, хотя в сторожке было холодно, как на дворе, я подумала, что он понял что-то страшное и испугался. С этой минуты я тоже поняла, что все погибло, но почему-то не почувствовала страха.