Вот так и пришла зима: сперва Мишкина бабушка надела ватник, валенки, покрыла голову теплым платком, походила в этом одеянии по мерзлой земле, а после этого и зима со своим снегом пожаловала.

Но, быть может, все-таки наоборот? Сперва пришла зима, застыли реки, а уж потом, как следует озябнув, надели шубы человеки?

Мишка думал-думал, где тут правда, как тут быть, так крепко, сильно думал, что даже в голове что-то начало потрескивать. Так, ничего и не придумав, он пошел к деду, чтобы сообща с ним разобраться, что к чему и как тут по-правдашнему должно быть. Кто на самом деле пришел первый, а кто потом.

Он ввалился в дом пропахший морозом, в сдвинутой на затылок ушанке, в запыленной снегом шубенке, шлёпнул по столу перед дедовым носом пачкой свежих газет и заспешил, заторопился:

— Дед, дед, дед! Пришла зима, застыли реки, надели шубы человеки…

— Что, что? — не понял дед.

— Пришла весна, открылись реки, и сняли шубы человеки, — продолжал Мишка.

— Человеки? — спросил дед.

— Да, человеки, — подтвердил Мишка.

— Кто же это сочинил?

— Само. Я мел-мел, а потом — раз! — и что-то такое само заговорило во мне, как патефон.

— В поэзию, значит, занесло тебя, сердешного, с трудов-то праведных?

— Ага, — согласился Мишка. — Ты, дед, скажи: пришла зима и человеки надели шубы или как?

— Правильно, солидно. Озябли — и сейчас же шубы на себя. Потеплело — шубы-шапки долой. Все правильно.

— А не наоборот?

— Ни в коем случае. Зачем же. Зачем же, сам посуди, человекам зря париться? Ты видал кого-нибудь посреди лета в меховой шубе?

— Видал, — сказал Мишка.

— Кого?

— Серенину да Санину бабушку. Ты сам ее тоже видел.

— Это верно, — согласился дед, вспомнив, как восьмидесятисемилетняя, совсем потерявшая разум старуха, в валенках, в меховой дохе, обмотав шалью голову, стояла июльским жарким днем посреди улицы и по дряблым щекам ее текли горькие слезы. Напротив старухи стояли Мишка с Саней, почти трусиках, загорелые, крепкие, и с любопытством смотрели на нее.