И Санкт-Петербург и сам Бродский так и остались в новом мусорном времени России — ненужными привесками.
Кухонная культура переросла — для одних в эмиграцию, для других — в путинщину.
И не породила ничего, кроме своего подобья.
Засаленные табуретки, шутки, заумничанье перед литературными телками, советский капустник…
Пару хороших текстов из этого сора — еще можно выдавить.
А мраморную статую из кома грязи уже не высечь… Разумеется, в разной мере, но это касается всех нас.
2
Вы спрашиваете, зачем я стер свои комменты — отвечаю.
Мы все, как всегда, не представляем, «как наше слово отзовется».
Мы не понимаем друг друга.
Несмотря на ваше насмешливое определение — «Чаадаев-лайт», мне гораздо больнее, чем вы вероятно полагаете, читать ваши и не ваши колкости-приговоры.
Я плохо держу удар. Падаю. Корчусь. Истекаю кровью.
Поэтому оставляю в интернете только то, что считаю «произведением искусства» — т. е. мне как бы уже и не принадлежащим островом. Созданным как бы и не мной, а более тонкой субстанцией.
Мое же слово начинает меня жечь, если я вижу ступидную реакцию на него читателя.
Особенно, если эта реакция — оскорбительно-пренебрежительная.
Я давно отвык от русского хамства, само ведение полемики между людьми русской культуры — предполагает появление в тексте маленьких словесных Путиных и Сталиных, пресс-хаты. Лубянки и прочих национальных прелестей, которые возникают тут не из истории, а непосредственно из контекста, из сознания.
Шариков Путин возник не из псины, соткался не из страхов Ельцина и семьи, не был придуман Березовским — нет, он не порождение, а неотъемлемая часть русского сознания, русской манеры говорить, думать и поступать.
Потому-то и будет смертельно тяжело от него избавиться — ведь он живет почти в каждой русской голове. Никакими клещами не вытащишь.
Я уехал из России, чтобы не видеть больше собако-людей. Не общаться с ними. Не слышать их хриплого полканьего лая.
Но — сдуру начал писать по-русски. Ввязался в граневские дискуссии. А 6 декабря 2011 года поверил, что все может измениться.