— Сию минуту.

Без четверти час он прочитал ее письмо. Кивнул.

— Да-да, «Улыбка»… «Улыбка». Гм, куда же?.. — раздумывал он вслух. И вдруг твердо, как не подлежащий обжалованию приговор, объявил: — «Петефи».

Отдыхающие в Балатон-Н… при слове «Петефи» пугались не меньше, чем несчастные революционеры в царской России при слове «Сибирь», — они-то знали, что гостиница «Сирена» дала имя величайшего венгерского поэта жалкой пристройке, печально известной по всей Венгрии своими немилосердно скрипучими кроватями и изъеденной древесным жучком мебелью. Илона, разумеется, ничего об этом не знала. Слуга проводил ее в «Приют Петефи». Вещи нести не помог, решил, что донесет и сама: сразу почуял, кто она есть. Подойдя к «Приюту Петефи», ткнул в него пальцем:

— Вот здесь.

Илона получила комнату на втором этаже. Здесь была выкрашенная светло-зеленой краской кровать, стол, накрытый белой скатертью, бутылка воды, два чистых опрокинутых стакана, шкаф, умывальник и вешалка. Она повесила на вешалку плащ. Выпила стакан воды. Села на застланную кровать и вздохнула. У нее болела голова. Тут ей вспомнилось, что она нынче еще не ела. Взяв книжечку с талонами, она спустилась в ресторан.

На террасе в купальных костюмах обедали отдыхающие. Она заметила позади всех свободный столик и села. К ней тотчас подлетел главный официант и, извинившись, сказал, что столик занят. Илона вскочила и, стоя возле пустого столика, стала ждать, когда освободится какой-нибудь другой. Но столики не освобождались. Гости давно уже выпили кофе, однако продолжали болтать, курили, никто и не думал уходить. Наконец кто-то увел ее с террасы в зал и там указал на крохотный столик неподалеку от задернутого портьерами помещения. Илона изучала меню. Официант — не тот, с золотыми зубами, которого она уже знала, — полистал ее книжечку с талонами, ничего не понял, отошел и, пожимая плечами, передал кому-то еще.

— Это «Улыбка», — крикнул ему старший официант.

— «Улыбка», — пояснил первый официант другому, этот же, как пароль, передал уже третьему официанту: — «Улыбка».

И тотчас на столе появился обед: суп, мясо, сладкое. Всего было столько, что половину она оставила нетронутым. У нее был слабый желудок.

После обеда, раскрыв свой зонтик, она немного прогулялась. Посидела на главной площади, сперва на одной скамейке, потом на другой, и каждый раз, прежде чем сесть, робко спрашивала: «Можно?» Ей удивленно кивали.

Дни тянулись для нее томительно долго, казалось, им никогда уж не будет конца. Просыпалась она ранним утром, как дома, ровно в шесть. Иногда подбирала на гравиевой дорожке кем-то брошенную старую газету и читала ее всю, с первой до последней страницы. Смотрела на детишек, улыбалась им, делала попытки подружиться. Раза два даже искупалась, но в воде она мерзла. Стоило ей войти в воду, как спина покрывалась гусиной кожей, а малокровные губы синели. Плавать она не умела. От скуки выжимала и чужие купальные костюмы. Начало холодать. Ей хотелось уехать домой немедля, но она не смела, боялась кого-то этим обидеть. День за днем до одури гуляла от «Сирены» до купален и обратно. В ресторан заходила только пообедать да поужинать, ни ко второму завтраку в десять часов, ни к полднику не вышла ни разу. После ужина тихими августовскими вечерами, когда уже рано смеркалось, она сидела на берегу озера, слушая цыганскую музыку и рулады лягушек.