— Я ведь тоже думал, пап, что земля, наверное, живая я добрая к тому, кто ее любит, кто понимает и умеет с ней обходиться, — сказал Гринька почему-то со вздохом. — И ягодкой в лесу угостит, и с ручейка напоит…

— Ну?..

— А вот ты помнишь — мы еще в сторожке жили — браконьерщик один лося застрелил?

— Как же… Я сколько эа ним гнался тогда, за паразитом, по тайге, пока на берег Оби не выгнал.

— Ну да. Он еще стрелял в тебя.

— Стрелял, сынок. Не попал только, торопился шибко.

— Я знаю, ты рассказывал. А потом, как выскочил на берег, чтобы в лодке уплыть, — ногу в каменной расселине завязил и сломал.

— Так… Так что?

— А то… Добрых людей она любит, а нехороших и сама наказывать умеет. Земля — она с ним и рассчиталась, раз он подлец. И надо было его там и оставить, пущай бы… — сурово проговорил Гринька. — А ты его… на его же лодке в больницу отвез.

— Так… Так, так, — опять трижды произнес Демидов глухо и неодобрительно.

— А чего же с ними, раз они… — воскликнул горячо Гринька. — Он же еще и в тебя стрелял, не только в лося. А ты ведь не животное, а человек.

Что было ответить на это сыну? А отвечать надо, Демидов это чувствовал и понимал.

— Ты вроде, с одной стороны, и прав, Гринька… — Демидов взбил подушку. — А с другой, выходит, и нет. Сердце-то у меня есть али что вместо него? Он, верно, мошенник, тот мужик… Да ведь и человек же, какой ни на есть. Подыхать, что ли, его оставлять было?

— А он бы тебя повез в больницу, коли б ранил?

— Да… С одного боку-то, говорю, правильно ты. А с другого…

— С одного, с другого… По справедливости надо действовать, — не сдавался Гринька.

— Справедливость… Это тоже, сынок, штука мудреная, много сторон имеет. Каждый ее по-своему, видно, понимает.

— Чего — по-своему? Есть же самая справедливая справедливость?

— А вот вырастешь — поймешь: есть ли, нету ли… Ты лучше меня поймешь. А теперь спи, спи, допросчик этакий.

Последние слова Демидов произнес сердито. Сердился он на самого себя, понимая, что не объяснил, не смог объяснить сыну чего-то очень важного и нужного для него.