Все отступили, и образовался узкий проход. По нему и прошел Горан, сначала медленно, потом все быстрее. Он при этом постоянно выкручивал шею, чтобы лучше видеть цифры 23 по бокам.
Аплодисменты и вопли:
— Ботинки! Ботинки!
Горан прошел по проходу назад, он ходил туда-сюда, и Фабер подумал, что мальчик точно так же ходил туда-сюда по своей палате, когда рассказывал о боли и печали, своем чувстве вины, большой вины за смерть своей матери. But only yesterday, — подумал Фабер. — But only yesterday…[82]
Горан обнял Миру и Фабера, потом он обнял Петру, и тогда все дети завопили и захлопали, все дети в пижамах и халатиках, многие безволосые, с бледными лицами и худыми телами, многие в бейсбольной кепке, другие без нее, как маленькая Кристель, и Горан отвесил им поклон.
18
18
Уже в восемь часов утра большой автобус ждал перед зданием, и из Детского госпиталя Св. Марии все выходили дети: большие, маленькие, совсем малыши. Они были одеты в разноцветную летнюю одежду, а сестры и санитары тащили собранные инвалидные коляски для тех, кто не мог хорошо передвигаться. В коробках они предусмотрительно захватили с собой пачкообразные лотки на случай, если кому-то станет плохо, и гигантские рулоны бумажных кухонных полотенец для других непредвиденных случаев. Доктор Белл и доктор Меервальд, которого тоже пригласили, несли коробки с медикаментами для оказания первой медицинской помощи и помогали поднимать совсем маленьких в автобус. На Горане, конечно же, была надета полная форма «Эйр Джордан» — удивительная, фантастическая, совершенно невозможная — и все дети любовались им. Пришли также близкие пациентов, которым тоже разрешили поехать в автобусе. Фабер и Мира для экономии места решили взять «опель-омегу». Многие матери держали своих детей на руках, и все — и взрослые, и дети — были очень взволнованы. Психолог Ансбах стоял перед входом, помогал детям с костылями и другим, которые были очень слабы, но все они светились от счастья, и со всеми он шутил. Было чудесное летнее утро, и день обещал быть жарким, но на свободе в Сафари-парке было много деревьев, и там будет чуть прохладнее, как говорил доктор Ансбах.
Наконец около половины девятого автобус тронулся с места, а Фабер и Мира последовали за ним в арендованном автомобиле, на заднем сидении сидела пара родителей, для которых не нашлось места в автобусе. На Фабере были белые льняные брюки, белый льняной пиджак и черная рубашка. Так как он не мог подставлять свою кожу под солнечные лучи, он надел на голову фуражку, ту самую из Биаррица, о которой симпатичная продавщица из магазина на авеню Эдуарда VII рядом с православной церковью сказала, что она «tres, tres chic», хотя он точно знал, что выглядел в этой фуражке гротескно, как выживший из ума старик. Но сегодня ему было все равно, сегодня он чувствовал радость и легкость. На лицо он нанес французский защитный крем от загара. Этот крем теперь всегда находился в его личной аптечке с тех самых пор, когда в Цюрихе ему пришлось хирургическим путем удалить с кончика носа базалиому — маленькую доброкачественную опухоль. После этого он много недель ходил с повязкой, и теперь кончик носа у него всегда был белым. Он не хотел, чтобы пришлось делать еще одну такую операцию. Фабер то и дело клал свою правую руку на бедро Миры, которая сидела рядом с ним, одетая в желтые брюки и красную рубашку. Один раз Фабер показал ей цепочку с листком клевера и фотографией его дочери Нади, которую он никогда не видел.