Мы иногда все еще ссорились, обычно по пустякам. Меня бесило, когда он награждал женщин своим знаменитым долгим взглядом, хотя чаще всего без какой-либо реакции с их стороны. Но если женщина ему улыбалась, он улыбался ей в ответ. Когда такое происходило на приеме, он находил повод подойти к женщине поближе и задерживал на ней взгляд еще дольше. Не выдержав, я обвиняла его в том, что он желает других женщин, однако он заявлял, что ничего подобного не происходило. То, как он смотрит на людей, связано с особенностью его глаз, вот и все. Я спросила, почему же эта особенность не срабатывает на мужчинах? Он ответил, что неважно, чем занимаются его глаза, если он не изменит с другой женщиной, — так почему бы мне не порадоваться этому? Мы снова начинали старый спор о его неверности и моей нелогичности, который заканчивался тем, что я уходила спать в свою спальню, а он стучался в закрытую дверь, иногда даже посреди ночи, а иногда и две ночи подряд.

Лучшим нашим временем были совместные вечера, когда мы ужинали дома, а потом он целовал меня за то, что я приготовила одно из его любимых блюд. Мы слушали радио и говорили о новостях, о Флоре или моей матери. Порой я вспоминала свою жизнь в «Тайном нефритовом пути». Я уводила его в те времена, когда подслушивала разговоры куртизанок об их несчастьях, когда обращала внимание на мужчин, которые нервничали на приеме, и когда пряталась за стеклянными дверями между Бульваром и кабинетом матери. И больше сотни раз мы вспоминали тот вечер, когда впервые встретились. Мы не уставали воскрешать в памяти всё новые подробности: какой огромной была Карлотта или как сильно испугался Верный, когда услышал, что я решила прямо в нашем доме ампутировать ему руку, и как я чуть не задохнулась от смеха, когда он сказал, что обмочился от ужаса.

Обычно он заканчивал эти воспоминания фразой:

— Ты просила меня подождать, пока ты повзрослеешь, и обещала, что однажды мы соединим наши судьбы навеки. Я был дураком, что не сделал этого раньше, но, как видишь, в итоге мы вместе.

А потом он тянул меня к постели — так случалось всякий раз, когда мы говорили о наших неразрывно связанных судьбах.

Иногда, когда Верный видел, что я тихо плачу, он бросал все свои дела, подходил ко мне и обнимал, не спрашивая, почему я грущу. Он знал, что я вспоминаю о Флоре, или об Эдварде, или о том дне, когда я расставалась с матерью. Он просто укачивал меня в объятиях, будто я была маленькой девочкой. Мы оба знали, насколько глубокими были наши чувства, и боль, которую мы могли разделить, перевешивала любую боль, которую мы причинили друг другу.