Что значило писать «Этику» в Дмитрове, где нет под рукой книг, энциклопедий, где тебя оскорбляет местная советская власть, которая ничего не ведает о революционной жизни князя, а взбешена княжеским титулом старого человека?! Ей, разумеется, хотелось изничтожить князя — в этом она видела святую революционную задачу.

Какое же дьявольское сочетание — нарочно не сочинишь! У ми-рающий старый князь, пишущий историю нравственности, дабы сообщить революции высокие идеалы и высокую степень нравственного поведения, — и швондеры, которые все мостятся, чтобы из «винта» расколоть череп еще одному Рюриковичу. А погодя появился вождь и кумир швондеров. Не только, конечно, одних швондеров, но по преимуществу их — это совершенно точно: вождь тотальной безнравственности и безграничных расправ над всеми, кого его теория выводила за круг жизни. В кругу — люди, а за ним — не люди, их надлежит уничтожить, хотя их очень много по всему свету — миллиарды. Но таков замах у великого истолкователя Маркса и «воли» человечества.

Флор Федорович сидит и мотает головой, а как невмоготу, страдания переполнят — мычит. Рядом спит крестьянская женщина… зовут?.. Любаня. Спит тихо, но нет-нет и повторит про себя, тихо шевелятся губы:

— Подайте Христа ради…

Флор Федорович и проснулся на голос. Она разное тут во сне шептала, а вот как взялась милостыню просить, Флор Федорович не выдержал и сел. Сидит на кровати, за спиной спит Любаня. Флор Федорович в темноте нашарил папиросы — ну не может он вместить в себя ее боль.

А Любаня шепчет:

— Спинка болит, ноженьки болят, пальцы застужены — крутят. Пожалейте меня, господин, а?.. Давайте пожалеем друг друга, я — вас, а вы — меня. И будет нам легче…

И все это во сне глаголет. Голосок слабенький — ведь в беспамятстве она. Поговорит, поговорит — и застонет.

Флор жует папиросу, но не закуривает. Зачем травить дымом женщину? Аж скулы на боль — так их свел… надо слезы сдержать, надо…

Флор Федорович чувствует: если заплачет или даст слабину, затоскует вовсю — сойдет с рельсов. Напьется и что-нибудь учудит… Ему надо держаться, здесь он не себе принадлежит. Он — для людей.

— Почему ты не поцеловал меня, — шепчет в бреду сна женщина, — я не нравлюсь? Плохая? Ты брезгуешь?..

— Сволочи, — бормочет Флор Федорович, — сволочи…

Женщина сама увязалась. Три Фэ спешил к себе, что редко с ним. Устал: лечь — и не шевелиться, имя свое забыть. А тут Любаня… Как побитая собака. Ну не прогонять же…

Нет, он не трогал ее. Разве помог раздеться и уложил. Она с тепла и еды заснула на стуле, пока он ходил на первый этаж за водой. Крупная женщина, видная, но некрасивая. Вся красота в женской зрелости. Но видно, брошенная эта красота, бесприютная, никем не ухоженная, сиротская…