— Я всегда хотела перед тобой извиниться, — сказала Анна, — но ты вечно был удолбанный и вряд ли понял бы. Много лет я чувствовала себя виноватой за то, что ничего не сделала, когда ты сидел на лестнице во время той жуткой родительской вечеринки. Я обещала тебе позвать маму, но не смогла. Надо было вернуться к тебе или разобраться с Дэвидом, ну или еще что-нибудь. Я всегда чувствовала, что подвела тебя.

— Ничего подобного, — возразил Патрик. — Я помню вашу доброту. Встречи с добрыми людьми, пусть даже редкие, откладываются в детях. Казалось бы, каждодневный ужас все нивелирует, но нет, встречи с добром резко выделяются на его фоне.

— Ты простил отца? — спросила Анна.

— Удивительно, как удачно вы выбрали момент для такого вопроса. Неделю назад я соврал бы или сморозил бы что-то пренебрежительное, но только сегодня за ужином я подробно описывал, что именно должен простить отцу.

— И?

— За ужином я был против прощения и до сих пор считаю, что свободу обрету через отрешенность, а не через умиротворение, — начал Патрик. — Если бы прощение не связывали с «величайшей из когда-либо рассказанных историй»{158}, а считали чисто человеческим, я, возможно, решил бы, что отец имеет на него право, он ведь был так несчастен. Из религиозного пиетета я сделать так не могу. При смерти я был не раз и не два, но в конце туннеля никогда не видел фигуру в белом. Нет, разок видел, но это оказался затурканный врач-ассистент из больницы «Черинг-Кросс». Может, действительно нужно сломаться, чтобы начать жизнь заново, только обновление не должно состоять из липовых примирений.

— А как насчет настоящих? — спросила Анна.

— Сильнее мерзкого предрассудка о том, что я должен подставить другую щеку, меня потрясло то, что мой отец совершенно не знал счастья. Я наткнулся на дневник, который его мать вела в Первую мировую. После целых страниц сплетен и длиннющего рассказа о том, как чудесно они ведут хозяйство в большом провинциальном доме и назло кайзеру готовят восхитительные сандвичи с огурцом, попались два коротких предложения: «Джеффри снова ранен» (о ее муже на передовой) и «У Дэвида рахит» (о ее сыне в частной подготовительной школе). По-видимому, отец страдал не только от недоедания, но и от домогательств педофилов-учителей, и от побоев мальчишек постарше. Это вполне традиционное сочетание материнского равнодушия и учительской извращенности помогло отцу стать таким замечательным человеком. Но чтобы простить человека, нужно быть уверенным, что он пытался изменить кошмарную судьбу, предначертанную ему генами, социальным статусом или воспитанием.