И кто-то еще подошел к ним — тихий, легконогий — и тоже опустился рядом. Сквозь полуприкрытые ресницы Деев разглядел женскую голову и две длинные косы по плечам: Фатима.

— А ведь дошли до Арала, — сказал ей Деев то, что вряд ли решился бы сказать кому-то другому. — Порой уже и не верилось, что дойдем. А дошли.

— Здесь водятся розовые фламинго, — ответила странно, как всегда; лица ее Деев не видел, но по голосу понял: улыбалась. — Цвета утренней зари. Можете себе такое представить?

Деев не знал, рыбы это, или звери, или насекомые. И представить себе животных цвета зари не умел. Умел сейчас только лежать, разметавшись по горячему песку — слушая дыхание Загрейки с одной стороны и голос Фатимы с другой. Она что-то еще говорила, кажется, но Деева неудержимо тянуло в сон, и оттого весь мир словно задернулся пеленой, звуки стали едва различимы.

Шуршали по ветру прибрежные травы. Где-то далеко кричали сестры, напрасно вызывая из воды продрогших купальщиков. А еще дальше, в «гирлянде», звенели котлы — Мемеля варил кавардак из соленой рыбы.

Сама «гирлянда» стояла на рельсах, ожидая помывки. Рельсы тянулись вдоль кромки моря серебряными нитями. Впереди, через версты и версты, нити эти удалялись от морской синевы и устремлялись в оранжевые кызылкумские пески. Это была уже территория Туркестанской Советской Республики. Иными словами — Туркестан.

VI. И СНОВА ПЯТЬ СОТЕН

VI. И СНОВА ПЯТЬ СОТЕН

Казалинск — Арысь

Пустыня тянулась как океан. Дни и дни тянулся по ней эшелон — тягучие, невозможно длинные дни. И утром, и в полдень, и ввечеру висел перед глазами далекий горизонт, разделяющий небо и землю. По небу перемещалось солнце. По земле перемещались тени. А больше в пустыне ничего не было.

Бесконечное однообразие этой земли, еще не ставшей песками, но готовой вот-вот стать, утомляло до одури: бурый ландшафт одинаков — и вчера, и сегодня, и, верно, на долгое время вперед. Да, были здесь травы: местами почва была прошита ими, как проволокой (а где не была — трескалась и цвела солью). Были деревья: метелки тамариска и саксаульные загогулины. Были даже звери: во время стоянок мальчишки ловили и ели ящериц; по торчащим из земли корягам порой мелькали быстрые тени — сойки и воробьи; появлялись орлы — смотрели с вышины, как упрямо ползет по рельсам «гирлянда», и улетали, разочарованные. Но и травы эти, и деревья, и звери — все мелкое, едва различимое на широком полотне пейзажа, словно карандашом набросали небрежно.

Везде — пыль, пыль, бесконечная темная пыль: в глазах, в волосах, на зубах, в складках тела и между пальцами ног, на поверхности стола и на лицах лежачих в лазарете. Иногда уже и не пыль, а песок — хорошо, если только в обуви, а порой засыплет рельсы, и ползай потом, сгребай самодельными метлами и ладонями, расчищая дорогу для паровоза. Так часто и двигались по путям: люди на карачках впереди, механическая махина позади — аршин за аршином, шпала за шпалой, горсть за горстью.