Ничего не понял Федор, пока не подошла Василиса Власьевна и не сказала ему:

— Федор Иванович, война-то, гляди, скончилась. Право дело, телефон звонил.

И в этих простых словах ему вдруг открылась великая правда. Война кончилась?! Да как же она могла не кончиться, когда посевная идет! Люди сеют хлеб не для того, чтобы умирать. Земля наливается нутряным теплом, как беременная баба, — рожать ей нужно, стонать от сладких мук, а не от бомб. Вон зеленая былинка поднимается прямо из-под сапога — она ведь тоже чувствует светлый день. Вон Санька-карапуз смотрит во все глазищи на него — ему бы и поплакать можно, а он не плачет, чего-то ждет. Вон несчастный Семен Родимович — этому самое время лезть в петлю, а тоже суетливо топчется среди женщин, все еще не знает, куда себя деть. А травка зеленая знает, и лопоухий щенок знает, и солнце, высокое майское солнце, все-все знает, все ведает, потому и разгорелось сегодня, как в день творения. На всю огромную землю одно, для всех одинаково ясное. Даже для немки Луизы, которая села на дорогу и плачет в колени, чтобы никто не видел ее слез. Их высушит все та же мать-земля, простит, но простят ли люди? Вон та же Марьяша — сорвала с себя черную потрепанную шаль и пошла какими-то звериными кругами, с диким воем и страшным оскалом на пергаментном лице. Шаль летала над толпой обтерханных, все еще по-зимнему бесцветных женщин, как черный вестник, как знак несчастья. Марьяша рвала ее в клочья, пухом пускала по ветру, и казалось: летят, летят над притихшими женщинами птенцы все той же черной птицы. Словно выпустил их кто-то, злой и жестокосердный, в этот счастливый день из скорлупы, чтобы омрачить людскую радость и напомнить: войне конец, но мертвые-то не вернутся — слышите?! Марьяша, первая избишинская вдова, неистово разрывала шаль, которую носила с самой финской войны; знать, и не ведала, что сеет вокруг себя черные вести. От нее шарахались в стороны, всех прожигал этот не вовремя явившийся черный цвет. «Нет! Нет!! Нет!!!» — кричали глаза женщин. Но черные вестники реяли над толпой, словно ясное небо хотели закрыть. В кровь раздирала Марьяша руки, распуская вдовью шаль. Черным прахом устилало уже начавшую зеленеть землю. В радостный час повылетали откуда-то злые птенцы, застили небо…

Федор вначале с гневом, потом с удивлением, а потом и с пониманием глянул на Марьяшу. И тогда ему предстала истина этой женщины: в мелкие клочья разодрать, пустить по ветру вдовью беду. Страшное обернулось большим смыслом. Марьяша ходила по весеннему полю большими языческими кругами, все ощипывала, ощипывала перья залетной черной птицы, а ошметок ее бросила в грязь и принялась топтать, словно был то вестник смерти ее Клима. Тяжелыми, обшитыми кожей валенками она намертво втаптывала, вколачивала в землю свою беду. И женщины, которые шарахнулись было от черных птичьих выродков, тоже стали ловить их, душить руками, мять ногами. В грязь, в грязь! Мстительное чувство овладело всеми. В грязь, в грязь! Вымещали все беды, все слезы. Густая молчаливая толпа толклась на весеннем поле, втаптывала в землю самую память о черной године. Сам черный вестник уже мертвым лежал под ногами разъяренной Марьяши, но выродки его еще витали над полем. Их ловили молча и приканчивали.