Первое его чувство было — и в самом деле прибить, изничтожить это ненавистное существо, которое пыталось принять образ Марыси. Он поднял ногу в тяжелом яловом сапоге, готовясь опустить ее на голову непотребной бабы. Но Тонька и не думала защищаться. Обреченно, покорно смотрела снизу вверх, на грязную подметку, подбитую деревянными гвоздями. И он ногу поджал, убрал, как подраненную. Только и сказал:

— Вот до чего я дожил…

Но это не было самоотречением — была лишь какая-то необходимая жертва. С печи на него, как он поднял голову, светили четыре пары неугасимых звезд; свет их западал в душу и делал ее, огрубевшую и стылую, мягкой, как воск. Так и чудилось: разминается она под детскими ручонками, тянущимися к нему с печи. Давно, с самой смерти Марыси, не чувствовал Федор самого себя, а тут вдруг понял, что без высоких звезд ему не жить. Не прихлопнуть шапкой, не прикрыть ладонью, не пристукнуть мужским сапогом. Тонька — что! За ее спиной неприкаянно всходили эти детские звезды. Проблескивали как наваждения. Он отвел глаза в сторону, но и там, за окном, было то же самое: звезды высокие. Поднимались к макушке неба, забирались повыше, тоже на какую-то свою печку, чтоб получше видеть его. Он в задний угол посмотрел — и там из зыбки помаргивали в его сторону все те же маленькие, беззащитные звезды. Некуда девать глаза, некуда спрятаться, единственный на весь дом жилой огонек жегалки Тонькина тень закрывала. И он уступчиво попросил:

— Да не маячь ты, сирота казанская!

Тонька встала с коленей и полезла на печь. Оттуда сквозь шорохи, сопенье и тяжелые всхлипы донеслось:

— Не гоните хоть вы-то. Я вам сказочку скажу, для всех сразу, хорошенькую…

Федор поматерился еще за столом, но сказку эту непутевую заглушить уже не мог.