— Дядь Федь, мы-то быстрей возили.

Он молча принял их упреки, теперь уже на той же ноге обернулся с тележкой. В голове у него от всего этого холодом сквозило. «Для одного дядя, для другого тата, для третьего тятька, для дуры этой вон Феденька, а на самом-то деле кто?» — думал он, бегая от двора к полосе и обратно. Тонька с ним больше не заговаривала, и то хорошо. Она пёрла вдоль борозды, как плуг, без разгибу, сумерки притупили ее слишком назойливую спину, и Федор, в очередной раз запрокидывая дышло самосвальной тележки, сказал себе в оправдание:

— Не могу я терпеть баб в доме, неужели этого не понимаешь?

— Не понимаю, Феденька, ты уж прости меня, — переводя дух, оперлась она на лопату и постояла так, безмолвным истуканом.

— И не поймешь, на то и Лутонька!

Когда она молчала, Федор еще как-то терпел ее присутствие, но стоило заговорить, даже самым покорным тоном, и в душе его вскипала обида. Была Тонька как живой укор: вот и непутевая, и безмужняя, а жива-здорова, а мужние-то, и умные, и расхорошие такие, в сырой земельке полеживают — так-то, Феденька! И хоть ничего такого, конечно, не говорила Тонька, Федор все равно слышал ее внутренний голос, самый верный. И голос тот настораживал: нет, Федор Иванович, вдовый калека, Лутонька Лутонькой и останется, не смеши людей. Ему и без того было не до смеха. Зыбку раз-другой качнул походя, вывалил еще две-три тележки навоза и громко сказал всем, а особенно для Тоньки:

— Шабаш. За ночные-то работы платить мне нечем.

Санька от восторга принялся попрыгивать на четвереньках в борозде:

— А, тятька, ай, кали ласка, мамка новая заплатит!

Федор приподнял его за шкирку от борозды как кутенка, потряс, поставил на ноги и подтолкнул коленкой:

— Домой иди да глупости не болтай.

Проводив своих до крыльца вместе с зыбкой и растревоженным ревом, Федор еще походил по лунной деревенской улице. За ним и приблудный щенок увязался. Только он и оживлял коротким взлаем улицу. Федору вдруг захотелось, чтобы собак было как прежде: в каждой подворотне, на каждом дворе. Раз есть собаки, значит есть и жизнь деревенская. И маленький чужеродный щенок, который от радости был назван Милкой, старался вовсю. Откуда и голос брался! Словно на свадьбу сзывала Милка своих будущих сородичей, на веселый собачий круг. И Федор от этого призывного лая повеселел. А вспыхнувшие кое-где в окошках огоньки еще посветили его душе. Он вспомнил опять, что посевную худо-бедно свалили, и теперь жди лета, а там и осени. Зерно посеяно, есть надежда на колос; земля окроплена потом и кровью, что-то она родит?..