Но доктор Алоизиу Влад затомился, откровенно зевнул до слез и толкнул в бок оратора — тот чуть не согнулся пополам. Сайрус Уорнер заметил этот жест и про себя усмехнулся — теоретики и реформисты повсюду не пользуются большим уважением:

— Послушай, Эмиль, что ты его заговариваешь?

— Я говорю, что реформы, которые интегрируют…

— Брось болтовню. Спроси, когда их ждать?

Профессор Пушкариу растерянно посмотрел на него.

— Кого ждать?

— Эх, простофиля! Спроси его, когда они придут? — снова толкнул его локтем доктор Влад.

— Чего хочет этот уважаемый джентльмен? — спросил Уорнер, повеселев.

Профессор Пушкариу вернулся к грубой, банальной действительности и перевел вопрос. Великий журналист на секунду задумался, и ему захотелось с каким-то злорадством сказать им то, о чем он уже догадывался, хотя никто ему на это даже не намекал. То есть сказать этим господам: «Никогда». Интересы Соединенных Штатов были направлены в иную сторону. Но он сдержался и ответил уклончиво:

— Вы должны приспособиться к новому положению вещей. А со временем все уладится.

Едва профессор Пушкариу начал переводить неопределенный ответ Сайруса Уорнера, как доктор Шулуциу прервал его. Ему не нужна была такая информация. В этом салоне их было двое: Сайрус Уорнер и доктор Шулуциу, — двое, которые знали кое-что об истинном положении вещей. И тот и другой знали наверняка, что сейчас, вслед за второй мировой войной, третья не вспыхнет. Парни из Оклахомы не бросятся с оружием в руках на помощь доктору Владу и его интересам. А у Манхэттенского банка были иные интересы, в иных краях. «Но есть ли у меня другой путь?» — снова вопрошал себя доктор Шулуциу.

— Не надо, дорогой Эмиль. Влад задал неуклюжий вопрос. Лучше скажи ему так, дорогой Эмиль. При благожелательной поддержке великих западных держав, которая сбалансирует другие силы, мы сами позаботимся о местной ситуации в национальных рамках. Думаю, он заметил недовольство дезориентированного народа. Беспорядки усилят голод, экономику трудно восстановить, особенно теперь, после войны…

Сайрус Уорнер внимательно слушал, примечая оттенки в речах собеседника. Этот человек толковый, трезвый. Не чета остальным. Есть в нем что-то несгибаемое, но, даже будь он податливее, все равно не спасется.

Потому так ясно и мыслит, что несгибаем. И он посмотрел на доктора Шулуциу с симпатией: «Жаль его. Он почти добр и весьма тверд».

Но Уорнер уже отогнал от себя воспоминания, и потому сочувствие его было мимолетным, симпатия преходящей и все более и более выливалась в скуку.

Однако за минуту до того, как все сели за стол, произошло нечто такое, что пробудило внимание журналиста, который уже сожалел, что приехал сюда.