Он вздрогнул.
– Куда это вы собрались?
– К Мирье. Папина сестра, она живет на Аланде[56]. Я смотрела все по ТВ и решила, что мне будет спокойнее на настоящем острове.
– Но теперь же все хорошо… – начал он и осекся.
– Не хочу, чтобы Молли ходила в ту же школу. Даже если они будут клясться и божиться, что все будет как раньше, ну, до Сверда… Не пойду в поликлинику и не стану требовать, чтобы меня восстановили на работе. Как они будут восстанавливать систему образования, как будут ликвидировать эти сволочные “обезжиренные дома”? Сказали, пока действует какое-то промежуточное правительство, потом будет постоянное… Нет, Ландон. Я не хочу оставаться в этой стране.
– Но…
Что он может на это возразить? Разве кто-то другой, а не он уже четыре года каждый день только и мечтает, чтобы уехать?
– Мне стыдно, – просто, но с заметной горечью сказала Хелена. – Мне стыдно, что я шведка.
Ландон молча кивнул. Он чувствовал то же самое, только не успел сформулировать.
Это называется испанский стыд – стыдно за то, что сделали другие. Но эти абстрактные “другие” – его сограждане. Большинство его сограждан.
– Значит, Аланд…
– У тебя есть другие предложения?
– Меня пригласили работать в Нью-Йорк. Правда, еще до того, как я послал профессора Стальберга к такой-то матери.
– Нью-Йорк?
– Манхэттен. Если тебе так хочется уехать на остров, Манхэттен тоже остров.
Хелена засмеялась:
– В наблюдательности тебе не откажешь.
– И Молли наверняка понравится. Скажи ей, что именно в Америке придумали Калле Анку.