Скоро два года. Уже два года. Буддисты не говорят об «обращении», в буддизм не обращаются, в нем находят убежище. Я сбежала сюда, в Будду, в дхарму[659], в сангху[660]. Я последую в том направлении, куда указывают эти три компаса. Чувствую, что начинаю находить утешение. Открываю в себе и вокруг себя новые энергии, новую силу, совершенно не требующую, чтобы я отрешилась от разума, совсем напротив. Опыт — это главное.

Вижу, как ты улыбаешься… Это очень трудно понять. Представь, как я с удовольствием встаю на заре, как целый час с удовольствием предаюсь размышлениям и изучаю необычайно древние и мудрые тексты, раскрывающие для меня мир гораздо более естественным образом, чем все то, что я читала и слышала до сих пор. Их истинность доказывается совершенно рациональным способом. Ничто не требует слепой веры. Дело не в вере. Есть только создания, запутавшиеся в страданиях, есть только простое и очень сложное осознание мира, где все взаимосвязано, мира нематериального. Мне бы хотелось разъяснить тебе все это, но я знаю, что каждый проходит эту дорогу сам — или не проходит.

Сменим тему: в Гранаде среди скучной зауми я услышала потрясающее выступление, истинный всплеск мысли, прервавший подсчет ворон. Речь шла о статье, посвященной еврейской лирической поэзии Андалусии и ее отношениям с арабской поэзией через стихотворения Ибн Нагрилы[661], поэта-воина (он был визирем), о котором рассказывали, что он сочинял стихи даже на поле боя. Что за красота эти стихи и их арабские «братья»! Когда я отправилась бродить по Альгамбре, во мне все еще звучали его песни о земной любви, описания лиц, губ, взглядов. День выдался прекрасный, стены из красного кирпича бросались в глаза на фоне неба, чья голубизна служила им рамой, создавая настоящую картину. Меня охватило странное чувство; мне казалось, что Время вокруг меня пришло в смятение. Ибн Нагрила умер задолго до расцвета Альгамбры, и тем не менее он воспевал фонтаны и сады, розы и весну — эти цветы в Хенералифе[662] уже не те цветы, камни самих стен уже не те камни; я размышляла об извилистом пути своей семьи, об истории, приведшей меня туда, где, возможно, жили мои далекие предки, и у меня возникло сильное чувство, что все розы — это всего одна-единственная роза, все жизни — одна-единственная жизнь, а время — движение столь же призрачное, как морской прилив или перемещение солнца. Вопрос только угла зрения. И быть может, потому, что я ушла с конгресса историков, обязанных терпеливо писать рассказ об уделах человеческих, передо мной предстало видение Европы, такое размытое, такое многоликое, такое пестрое, как эти кусты роз Альгамбры, уходящие, сами того не замечая, корнями в неизмеримую глубь как прошлого, так и будущего, отчего невозможно сказать, откуда они на самом деле взялись. И это головокружительное чувство не было неприятным, напротив, оно на какой-то момент примирило меня с миром, приоткрыв на миг завесу над шерстяным клубком мирового Круга.