Я отсюда слышу, как ты смеешься. Но уверяю тебя, этот миг был особенным, такие случаются очень редко. Переживание красоты и одновременно ощущение ее внутренней бессодержательности. Ладно, на этих прекрасных словах я должна тебя покинуть, время идет. Завтра я пойду в веб-кафе, чтобы отправить это письмо. Не затягивай с ответом, расскажи мне немного о Вене, как тебе живется в Вене, какие у тебя планы…

Обнимаю тебя,

…чтобы я внезапно почувствовал себя обезоруженным, ошеломленным и все так же влюбленным, как тогда в Тегеране, а может, и еще сильнее, — чем я занимался эти два года, я с головой ушел в свою венскую жизнь, в университетские дела; написал несколько статей, продолжил кое-какие исследования, опубликовал книгу в какой-то унылой серии для ученых, ощутил начало болезни, первые приступы бессонницы. Принять прибежище. Превосходное выражение. Несравненные занятия. Бороться против страдания — или, скорее, пытаться убежать от этого мира, от Колеса Судьбы, коим является страдание. Получив письмо из Андалусии, я сорвался: на меня нахлынули воспоминания о Тегеране, о Дамаске, в то время как Париж, Вена внезапно окрасились горечью и печалью, словно достаточно единственного луча, чтобы придать его тональность бескрайнему вечернему небу. Доктор Краус нашел меня не в форме. Мама беспокоилась, что я сильно похудел и впал в апатию. Я пытался сочинять — занятие (не считая забавных опусов на стихи Леве в Тегеране), оставленное много лет назад, — пробовал писать, переносить на бумагу или, скорее, на пластик экрана воспоминания об Иране, искать подходящую для них музыку или песню. Напрасно я старался обнаружить в своем университетском окружении или на концерте новое лицо, чтобы вылить на него всепоглощающие мятежные чувства, устремлявшиеся только к Саре; в конце концов, как в тот вечер с Катариной Фукс, я бросил то, что когда-то сам пытался начать.

Приятный сюрприз: пока я вел споры в прошлом, Надим приехал в Вену, чтобы выступить с чтением стихов в сопровождении ансамбля из Алеппо; я купил билет в третьем ряду партера, не став предупреждать его, что приду на концерт. Мелодии раста, байати и хеджази[663], продолжительные импровизации, сопровождаемые ударными, диалог с неем — тростниковой флейтой с долгим и низким звуком, прекрасно сочетавшейся с лютней Надима, все просто великолепно. Обходясь без певца, Надим использовал традиционные мелодии; публика (там собралась вся арабская община Вены, включая послов) узнавала песни прежде, чем они растворялись в вариациях, и, прислушавшись, можно было уловить, как зрители тихонечко напевали эти мелодии, самозабвенно, словно молитву, и будто горячая волна единения прокатывалась по залу. Во время игры Надим улыбался — короткая бородка оттеняла ярко освещенное лицо. Я знал, что он не мог меня заметить, ослепленный направленным на него прожектором. После выхода на бис, во время продолжительных аплодисментов, я попытался слинять, уйти домой, не поприветствовав его, бежать; но в зале уже включили свет, а я все колебался. Что ему сказать? О чем разговаривать, если не о Саре? Да и хотел ли я на самом деле его слушать?