Начальники получили тайный приказ начать штурм Мидийской стены на четвертый день, пополуночи.

* * *

Вавилон будто воскресал из мертвых, медленно и тяжко освобождаясь от оцепенения, в которое поверг его августовский зной.

Жара постепенно спадала. Прохладой повеяло с севра, где прошли дожди.

Вода в Евфрате поднялась, и каналы снова наполнились. Растения и люди набирали сил. Все оживало на глазах, пробуждались дома и холмы, камни и кусты, приходил в себя человек. Жизнь возвращалась и к былинке, и к речной волне, распространяясь по всему краю, вливаясь в мускулы людей, питая собой листву на иссохших ветвях; картина эта напоминала второе сотворение мира.

На улицах опять сновали пешеходы. Над крышами Храмового и Царского Городов взметались стаи голубей. Веселее защебетали птицы в густых кронах деревьев. Наконец и вельможи отважились покинуть свои дворцы, благодатная прохлада которых спасала их от нещадного зноя. Словно из тысячелетних гробниц, все живое выползало из своих укрытий. На полях среди налившихся, тяжелых колосьев ячменя и пшеницы, замелькали первые жнецы. Урожай был невиданный, и чтобы не дать зерну осыпаться, надо поторопиться с жатвой. В роскошных паланкинах земледельцы устремлялись на поля полюбоваться богатством, которое таил в себе каждый колос, пухлый как новорожденный младенец.

Встречаясь на вавилонских нивах, вельможи величественно, боясь уронить достоинство, кланялись друг другу из-за занавесок.

Обозреть свои владения отправилась и Телкиза. Четыре молодых рослых раба несли ее паланкин, следом шли прислужницы.

Со скучающим видом восседала Телкиза за воздушной занавеской, рассеяно отвечая на приветствия вельмож.

На смену наслаждению, которое она пила большими глотками, пришло мучительное отрезвление, пустота, горечь, боль и страдание. Страдание…

– Да, это так… – произнесла она вслух в подтверждение собственных мыслей и выглянула в окошечко.

У рта ее пролегли две глубокие морщины, которых еще месяц назад не было, теперь никакой мазью не разгладить их.

– Увы, это так, – повторила Телкиза дрогнувшим голосом.

Но вдруг она оживилась и в нетерпении устремила взор навстречу носилкам, в которых к ней приближался Сибар-Син.

Сибар-Син, тоже снедаемый жгучим нетерпением, сошел с носилок и поклонился Телкизе.

– Ты был у Набусардара? – поспешно спросила она.

– Как ты нетерпелива, благородная и возлюбленная Телкиза.

– О Сибар-Син, – сказала она, все более раздражаясь, – пусть это не удивляет тебя, целый месяц я провела в ужасных муках, Борсиппа не идет у меня из головы. Никогда еще я не была столь одинока. Лишь римлянин услаждал мой слух своими песнями, но этого мало. Я страдала, как самая несчастная из моих рабынь. О, как жестоко я страдала! Сердцем моим и разумом словно завладели демоны. Я этого не выдержу долго. Так что ты знаешь о Набусардаре и о ней? Ничего? Тебе ничего не удалось выведать? Говори, Сибар-Син, говори, ты видел ее? Если видел, скажи, она красивее меня? Может ли огонь ее очей нравиться мужчинам больше, чем жар моих? Так ли пленят мужчин ее тело? Может ли ее тело быть более упоительным, чем мое? Могут ли ее речи быть слаще моих? Могут ли ее ласки быть нежнее моих ласк? Видишь, я затем только и отправилась на прогулку, чтобы встретить тебя и разузнать обо всем. Говори же! Рассказывай обо всем! Молчишь?